Мы строим дом
Шрифт:
Исход несчастного случая: пострадавший умер в больнице, в городе Воркуте около 2 часов 2 августа от отека легких на почве общей контузии и шока".
Полупьяный десятник Кузьменко, который в акте упоминается без инициалов, поленился ждать, пока сгорят положенные метры бикфордова шнура, отрезал полметра, надеясь отбежать, и чиркнул спичкой...
Вспыхнувшая головка отскочила в ближнюю гильзу неряшливо рассыпанных детонаторов.
Кузьменко отпрыгнул и повалился на землю, у него лишь обгорели сапоги.
Бронислав, шедший к нему во весь рост, не успел...
Вот и все.
Брат писал стихи. Они попали ко мне вместе с другими семейными документами не так давно. Почти все они датированы 1947 годом. Брониславу тогда было девятнадцать.
Говорят, что время лечит:
Дни проходят и года,
Угасают люди-свечи,
Только вспыхнут иногда.
Не хочу я быть свечою:
Таять, медленно гореть
И ненастною порою
От огня вдруг умереть.
Но сгореть придется все же:
Нас зажгли, и мы горим.
Но огонь мы свой не можем
Сделать ярким и большим.
Мне для жизни, для горенья,
Нужен воздух свежий, чистый.
И тогда сгорю без тленья,
Может, только будут искры.
Феликс в то время был под Иркутском. Когда погиб Бронислав, ему исполнилось восемнадцать.
"20 августа 1950 года.
Здравствуйте, дорогие мои мамочка, папа, Юра, Вера, Надя и Тимка.
Мама, прошу тебя, держи себя в руках, это для ребят. Постарайся поменьше плакать, ведь Броня очень этого не любил. Да, совсем плохо стало без Брони. Теперь там у вас старший из детей Юра, и пусть он всегда поступает, как Броня. Я Броню буду помнить всегда и следовать его примеру.
Мама, получил вчера твое письмо из Воркуты. Деньги, марки и бумага дошли в целости. Большое за это спасибо.
Работаю по-прежнему на заводе, но уже не подручным у формовщика, а прицепщиком. Электрические краны привозят и увозят детали, а я должен отцеплять и прицеплять и после этого убирать землю, которую сбивают с деталей (ведь тут же детали и отливают).
Сам я жив и здоров.
Как поживают остальные ребята? Мама, береги свое здоровье.
Вот хочу писать о другом, но мысли все сворачивают на него, на нашего Броню. Мама, но плакать я не буду, мне уже 18 лет и притом все время находишься на людях. Не подумай, что я стыжусь плакать. Нет. Но никто не поймет моего горя, а будут только смеяться. А как хотелось бы забраться в темный угол и плакать, плакать, как маленькому.
Мама, как живет Галя? Приезжала ли она в Воркуту?
Ну, до свидания. Не могу я больше писать. Крепко целую всех.
Поставьте Броне что-нибудь от меня.
Ваш сын и брат Феликс".
На фотографии Бронислава, которую после его смерти мать прислала Феликсу в лагерь, надпись: "Феликс, будь таким же хорошим, как наш Броня".
Указ о помиловании Феликса вышел через полтора года.
Радио на нашей даче уже нет -- я в строительной горячке перерубил провода, и Никола возит с собой транзистор. Мы не спеша готовимся ко сну и слушаем последние известия. Феликс на правах старшего поставил свой матрац возле печки и по вечерам ложится на него, закуривает и рассуждает на разные темы. В основном о текущем моменте и видах на будущее, исходя из прошлого. В своем портфеле он постоянно носит вместе с пачками научных журналов один из томов "Истории государства Российского" Соловьева. Иногда он зачитывает нам целые страницы. Мы слушаем, удивляемся и затеваем исторические разговоры, обнаруживая свою дремучую некомпетентность.
Из жизни наших пращуров мы помним только Киевскую Русь, татаро-монгольское иго, деяния Петра I и Бородинскую битву. И отдельные факты, случайно запавшие в память. Покорение Ермаком Сибири я помню, например, благодаря одноименной картине Сурикова. А завоевание Казанского царства -- по пищалям и саблям в холодных переходах храма Василия Блаженного, куда лет двадцать назад мы заходили с отцом.
Зато мы могли бы назвать более близкие даты сомнительной важности, которые заучивали в институте.
Выясняется, что мы не слышали о "Повести временных лет" Нестора.
– - Ослы!
– - торжествующе говорит Феликс.
– - Это про вас сказал Евтушенко: "В какой стране живет -- не знает, одно лишь ясно -- близ Китая". Не знать "Повесть временных лет"! Олухи!
Я говорю, что этот факт еще и о чем не свидетельствует. Да, человечество пишет уже шесть тысяч лет. Пишет законы, нравоучения, описания быта и правлений императоров, песни, басни, рассказы, романы и рецензии на них, учебники пишет и некрологи, газетные статьи, анонимки, брошюры по кролиководству, тексты для плакатов, эссе, диссертации и путевые заметки... Ну и что? Хоть мы и освоили печатное дело только в Х\/I веке.
– - Вот именно, -- поддерживает меня Молодцов.
– - Иван Федоров и освоил! Тамбовский, говорят, мужик, -- улыбается он.
– - Пра-авильно!
– - Феликс спускает ноги на пол и нашаривает валенки.
– Я об этом и толкую! Я толкую о том, что болванов, которые скулят, что у нас дорогие и плохие магазины -- не полная чаша, надо сажать за парты и класть перед ними учебник истории.
Феликс находит свой портфель и достает из него томик Соловьева.
– - Ведь наш с Тимофеем дед родился еще при крепостном праве!
– - Он листает книгу.
– - Подумать только! Два поколения назад рабство на Руси было закреплено законом. Лучины жгли! С голоду мерли!
Феликс говорил чистую правду. В послужном списке деда-химика, который хранится в семейной шкатулке, указан год его рождения -- 1860-й.
По нынешним временам, в нашем роду сплошные аномалии. Моя мать родилась, когда ее отцу было 47. Я -- когда матери шел 43-й.
Да, два поколения назад еще было крепостное право. Доживали свой век бунтари-декабристы, и в Симбирске еще не родился Владимир Ульянов. Интересная штука история.
– - Сейчас я найду, как европейцы русских послов в хлевах размещали, -обещает Феликс.
– - Чтобы вы не очень задавались нашим прошлым. А то кое-кто думает, что мы всегда ходили в ботинках, пользовались электричеством и облегчали нос посредством платка. Сейчас вы увидите, как жили наши предки...
– - И перестанем удивляться, почему скороходовская обувь до сих пор напоминает колодки, -- вставляю я.
– - А в грузинском чае попадаются палки!
– - улыбается Молодцов.
Феликс откладывает книгу, и мы вспоминаем, как несколько лет назад он выбрал из пачки чая прутики и палки и послал их директору чаеводческого колхоза с припиской: "Это что, чай, да? Обижаешь, дорогой..." И написал свою фамилию и адрес без всяких пояснений. Вскоре ему прислали бандероль с отменным сортовым чаем, испуганными извинениями и приглашением в гости. Чаеводческий начальник обещал теплый прием и уверял, что самым строгим образом взыщет с халтурщиков.