Мы вращаем Землю! Остановившие Зло
Шрифт:
Иногда на пути встречались отряды фольксштурма, собранные из мобилизованных стариков и подростков. При первых же выстрелах они, как правило, тут же бросали винтовки и фаустпатроны и разбегались, но случалось и по-иному: уже на подходе к Одеру колонну «БМ» дивизиона Гиленкова обстреляли.
Стреляли из тощего лесочка, стреляли редко и неумело — всего одна пуля щелкнула по железной раме одной из «катюш», и никого из бойцов не зацепило. Десантники быстро прочесали лесок и выволокли из кустов трех юнцов лет шестнадцати-семнадцати.
— Вояки, — презрительно бросил один из солдат, — мамкино молоко еще на губах не обсохло, а туда же, за оружие хватаются. Снять штаны, да надрать им ремнем задницы,
— Это гитлерюгенд, — возразил ему другой, — сопляки-то сопляки, а стрелять умеют, да и мозги у них набекрень. Будущие эсэсы, сучата…
Пленные пацаны производили странное и двойственное впечатление. Шинели не по росту, тонкие шеи, юношеские прыщи на грязных лицах, исцарапанные худые руки. Один из них были в кепи горнострелка, другой в пилотке, третий где-то потерял свой головной убор, и стылый ветер шевелил его спутанные светлые волосы. Они не казались врагами, но Павел заметил искривленные гримасой ненависти губы и злой блеск в глазах этих мальчишек. «Вот волчата… — подумал он. — И что же нам теперь с ними делать?»
Они стояли, тесно прижавшись друг к другу и гордо подняв головы, и вдруг начали кричать: «Хайль Гитлер!».
— А ну заткнитесь! — гаркнул Прошкин, подходя к ним. — Капут ваш Гитлер, и война тоже капут, понятно?
Но «гитлерюгенды» не унимались — они продолжали орать «Хайль!», а один из них со злобой выпалил длинную немецкую фразу, из которой Дементьев понял только «руссише швайне» и «унтерменшен».
— Пасти закройте, я кому сказал? — повторил комиссар и от души врезал одному из них по физиономии.
Юный немец пошатнулся, но двое его товарищей тут же подхватили его за плечи и поддержали. А затем они все трое обнялись и что-то запели ломающимися мальчишескими голосами.
— Гитлеровский молодежный гимн, — проговорил Прошкин и добавил, чугунея лицом: — Расстрелять. Всех троих.
— Может, не надо расстреливать, Георгий Николаевич? — сказал Дементьев. — Совсем ведь еще пацаны-несмышленыши…
— Не надо? А что мне прикажешь с ними делать, а? Ты этим несмышленышам в глаза посмотри, а потом уже их жалей! Отпустим мы их, а они подберут где-нибудь фаустпатроны — этого барахла сейчас кругом навалом — и будут стрелять по нашим танкам. И по милости твоей милосердной кто-нибудь из наших ребят сгорит в своем танке, а дома его мать ждет не дождется, ночей не спит. Ты ей будешь похоронку писать, товарищ капитан? — Комиссар зло сплюнул и повторил: — Расстрелять, я сказал!
Павел промолчал — замполит был кругом прав, и возразить ему было нечего.
Мальчишек отвели к обочине. Там они и упали, сраженные автоматными очередями, — не опустив гордо поднятых голов и стоя плечом к плечу, обнявшись.
«Как там говорил друг Юра, — думал Дементьев, когда дивизион двинулся дальше, — «людей не переделаешь»? А вот у Гитлера это получилось, и не у него одного. Эти пацаны, которым жить да жить, с восторгом умерли за своего фюрера, за неправое дело. Они умерли, наверняка зная, что война уже проиграна, и что фашистскую Германию не спасет уже никто и ничто. И точно так же умирали наши мальчишки — умирали за Сталина, за советскую Родину. Они, эти несмышленыши, были еще слишком молоды, чтобы понять умом и нутром глубинное значение слов «род, народ, Родина», — это понимание приходит позже, с опытом и взрослением, — им было достаточно красивой идеи и фигуры вождя, перед которым можно преклоняться и с радостью идти туда, куда он укажет. Молодежь — это податливая мягкая глина, из которой вожди лепят все, что им заблагорассудится, воспитывая молодежь в духе преданности фатерланду и себе лично. Великие вожди очень хорошо владеют искусством художественной лепки, но вот найдется ли когда-нибудь такой величайший вождь, который сумеет вылепить новых людей, свободных от зависти, жадности, лжи, подлости и злобы? Или это уже дело не вождя, каким бы великим он ни был, а самих людей?
— О чем задумался, Павел Михайлович? — услышал он голос Прошкина. — О том, сколько нам еще ехать до Берлина? Доедем, не сомневайся. Немец пошел уже не тот, что в сорок первом, — слаб стал на все места. Хороший огонь из всех видов оружия плюс морозец — и фриц поплыл косяком, поднимая руки в гору. «Гитлер капут, Иван — гут!» — сам, небось, слышал.
— Слышал, Георгий Николаевич, — ответил Павел. — Ты прав: наступили приятные сердцу времена.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ. КУНЕРСДОРФ
(февраль 1945 года)
Русского солдата мало убить, его надо еще и повалить
Первого февраля сорок пятого года подвижный передовой отряд, пройдя от берегов Вислы всего за восемнадцать дней около пятисот километров, вышел на правый берег Одера, захватив мимоходом деревню Кунерсдорф. Деревня была маленькой, ее можно было бы даже назвать деревушкой, если бы это слово подходило к буколическому европейскому населенному пункту с аккуратными домиками, не задетыми войной. Большинству солдат дивизиона название этой деревни не говорило ни о чем — так, очередной «дорф», — но Павел Дементьев знал, что место это историческое. Именно здесь первого августа 1759 года, в ходе Семилетней войны, русские войска под командованием генерал-аншефа Петра Салтыкова наголову разгромили прусскую армию воинственного короля Фридриха II, нещадно бившего в хвост и в гриву австрийцев и французов и оставшегося в истории под именем «Фридрих дер Гроссе» — Фридрих Великий. Величие знаменитого полководца изрядно поблекло под Кунерсдорфом, и вот теперь, без малого два века спустя, потомки елизаветинских солдат вернулись на берега Одера, чтобы сбить спесь с потомков Зейдлица и его кирасир.
Глядя на поля и холмы, окружавшие Кунерсдорф, Павел испытывал очень странное чувство, схожее с тем, что он испытал в Приднестровье, на месте Брусиловского прорыва. И поэтому он даже не удивился, когда, взглянув на своего ординарца, увидел вдруг у него на плече не автомат ППШ, а старинную фузею с трехгранным штыком. И не солдатская шапка-ушанка была на голове Василия Полеводина, а черная треуголка из тех, что носили русские солдаты восемнадцатого века. Преобразившийся Полеводин стоял рядом с Дементьевым и смотрел на холмы и поля, окружавшие Кунерсдорф. Взгляд у солдата был отрешенным, хотя Павел был больше чем уверен, что никто, в том числе и сам Василий, не замечают изменений в одежде и внешности ординарца.
— О чем задумался, Вася? — спросил Павел. — Или знакомые места увидел?
— О чем задумался, Васька? Тебя спрашиваю, Воднев! — голос капрала построжел.
— Да это я так, дядя Егор, — смутился Василий Воднев, восемнадцатилетний парень, только этой весной сданный в рекруты, и встрепенулся, как вспугнутый воробей. — Деревню свою вспомнил — там сейчас самая страда…
— Про деревню забудь! — строго заметил капрал. — Ты теперь отрезанный ломоть, ты теперь солдат на службе государевой, и вернешься ты домой стариком глубоким, ежели…
— …ежели вернешься, — закончил за него Зыкин, старый солдат, тянувший лямку уже тридцать лет и поседевший в боях и походах. — Пули шведские, сабли турецкие — много чего на тебя припасено. И просторна мать сыра-земля — в ентой постеле всем места хватит.
— Ты мне молодого не стращай! — одернул его Егор Лукич. — Ишь, раскаркался! От судьбы не уйдешь, но и на карачки перед ей падать не след — не солдатское это дело. Смерть — она всех приголубит в час назначенный, да только отходную раньше времени запевать не спеши.