Мы все обожаем мсье Вольтера
Шрифт:
Тибальдо ди Гримальди, как и Жоэль, был итальянцем. Но их это мало сближало, хотя аббата приятно удивили глубокие познания Тибальдо в области живописи и некоторые его духовные суждения. Тибальдо был образован, и мнения его несли печать глубины, но аббат давно разглядел в банкире и холодный, расчетливый ум, и страсть к накопительству, и тщательно скрываемое высокомерие. Бесспорным было и равнодушие к женщинам — следствие, как говорили шёпотом, весьма бурно проведённой молодости. Красота блистательных женщин истощает вызываемым ею беспрерывным восторгом силы мужества и самообладания мужчины, как двор истощает гений артиста и воображение поэта. Теперь безудержные и необузданные порывы юности остались позади, Тибальдо ди Гримальди не любил ничего бурного и страстного, предпочитая, как он сам выразился однажды, «умеренно подсоленные блюда, умеренно тёплые ванны и умеренно прохладные нежности». Такой человек ради восьмидесяти тысяч ливров и пальцем не шевельнёт.
Аббат с надеждой подумал, что убийцей может оказаться просто случайный безумец, но вскоре покачал головой. Он тешит себя иллюзиями. Полиция права. Слишком изуверски умно скрываются следы, слишком безупречно всё осуществляется. Была и ещё какая-то мысль, мучительная и болезненная, что шевельнулась в нём ещё в гостиной маркизы, но он подумал тогда, что это вздор. Но о чём он подумал? Увы, царапнувший душу помысел исчез.
Аббат сам не заметил, как усталость взяла своё, почувствовал, что засыпает. Кот тут же прыгнул на постель и разлегся поверх одеяла. Бормоча Иисусову молитву и на ходу раздеваясь, аббат дополз до постели. И тут же, по милосердию Господнему, погрузился в глубокий и чёрный, как днище сундука, сон без сновидений, несущий отдохновение усталому телу и заживляющий исцарапанную душу…
Глава 2. «Отцы-иезуиты могут гордиться тобой, мой милый Жоэль…»
… Но вот сквозь сон Жоэль почувствовал, что кто-то осторожно прикасаясь к плечу, пытается разбудить его.
— Мсье аббат, проснитесь, — голос дворецкого проник под тяжёлую пелену сна, — к вам пришли.
Жоэль с трудом разомкнул сонные, набрякшие веки, поднялся на локте, щурясь, взглянул на Галициано и тут в свете ночника увидел у входа чуть пошатывающегося, сильно осунувшегося, совсем не похожего на себя Анри де Кастаньяка. Аббат глубоко вздохнул, и торопливо поднялся, набросив поданный дворецким халат. Он сделал несколько осторожных шагов навстречу ночному гостю и оказался в его объятьях: несчастный Анри бросился ему на шею, обнял и залился слезами.
Анри де Кастаньяка Жоэль де Сен-Северен знал около года, тот был главой церковного совета прихожан Сен-Сюльпис. Не нужны были годы, чтобы отметить кристальную порядочность Анри, истинную веру и благородство натуры. Мадемуазель де Валье, не любя жениха, была пристрастна и несправедлива. Да, ноги де Кастаньяка прямыми назвать было трудно, зубы не блистали красотой, но широко расставленные голубые глаза вовсе не косили, и лицо, хоть и некрасивое, было достаточно благообразно. Во всяком случае, думал Жоэль, вспомнив виконта де Шатегонтье, ему попадались мужчины и поуродливей.
Сейчас, заботливо обнимая несчастного, отпаивая его торопливо поданным Галициано вином и пытаясь успокоить, аббат лихорадочно размышлял. Сам он считал случившееся кошмаром, но если этот кошмар развернуть к Анри — он оборачивался милостью Провидения, спасшей благородного человека от брака с хладнокровной потаскухой. Но не это занимало мысли аббата. Анри сказал, что его известили о случившемся, когда он был в Шуази, и просили около девяти утра прибыть в полицию. Туда же обещал приехать и Тибальдо ди Гримальди. Но Кастаньяк, которому описали, что сталось с его наречённой, умолял Жоэля поехать с ним, откровенно боясь не справиться там с собой и даже не скрывал своей слабости. Он не выдержит, просто не выдержит этого!!..
Анри трясло.
Жоэль кивнул, сам же задумался о том, насколько быстро полицейские смогут выяснить, что мадемуазель перед исчезновением провела битый час у него? Галициано впустил её, но, видимо, не запомнил. Но на чём она доехала? Кучер… дворецкий… Франческо Галициано аббат доверил бы неподписанный вексель и пачку ассигнаций, но не стал бы уговаривать скрыть визит к нему неизвестной особы, тем более, что не знал, ждала ли её карета.
Значит, визит скрывать нельзя.
У него всегда была в запасе благая возможность сослаться на «печать молчания». Мадемуазель приезжала исповедоваться. Но это не должно застать врасплох Кастаньяка… Аббат в данном случае застревал между двумя грехами — Сциллой откровенной лжи и Харибдой унижения ближнего, и, не колеблясь, выбрал первое, решил солгать и даже сразу отпустил себе оный грех, ибо скорее наложил бы на себя руки, чем рассказал Анри, что его невеста была готова наградить его рогами ещё до алтаря и закинуть ножки, о которых, надо полагать, мечтал Кастаньяк, ему, Жоэлю, на плечи. Сказать Кастаньяку правду было немыслимо.
Да бессмысленно к тому же. Во-первых, за своё распутство мадемуазель, видит Бог, своё уже получила, и даже с избытком, во-вторых, о мертвых дурно не говорят, и, в-третьих, никакая взаимная симпатия, подобная той, что связывала их с Кастаньяком, полагал аббат, не выдержит такого испытания, и не важно, оказался твой приятель Иудой или святым Иосифом. Первое было бы предательством, второе — жестокой демонстрацией оказанного ему предпочтения и унизительным для Анри пренебрежением тем, что ему было дорого, и это последнее, по мнению аббата, могло быть хуже первого.
Мысли аббата текли теперь размеренно и спокойно. Нужно сказать Анри, что его благочестивая невеста приходила к нему с духовными затруднениями, связанными с… желанием сменить храм, или недоумениями по поводу своих молитвенных упражнений… Стоп. И об этом она пришла поговорить в полночь? Этому не поверит даже полицейский сержант…
Однако, надо было определиться. Ложь должна быть скучной и бесцветной, лишённой даже тени интереса. Решено — Люсиль де Валье приезжала к нему посоветоваться об искушениях и снах, преследовавших её в последнее время и особенно усилившихся накануне свадьбы. О таком любая сентиментальная девица придёт посоветоваться с духовником даже на бдении. Да, в это поверить можно.
Аббат приободрился.
— Крепитесь, Анри, бедная девочка… Я не сказал вам, она ведь приходила ко мне… Вы помните, Галициано, — обратился он к дворецкому, — три дня назад, вечером, ко мне на исповедь приходила невеста несчастного господина де Кастаньяка. Вчера обнаружили, что она погибла…
Галициано побледнел, как смерть.
— Это… это то, о чём вы вчера говорили?…Ещё одна жертва ужасного маньяка?
Аббат кивнул.
— Мы должны сообщить об этом в полицию, к делу это, разумеется, отношения не имеет, но кто знает, что может помочь.
Анри поднял к Жоэлю заплаканное лицо.
— Люсиль… — он прижал ладонь ко лбу, — Боже, как в голове-то всё путается… Вы говорите, Жоэль, она приходила к вам незадолго… — Он содрогнулся, — но зачем?
— Она говорила, что ей снятся странные сны. Приехала исповедаться.
— Небесная, чистая душа… — Анри снова зарыдал, рухнув, как подкошенный, на кровать Жоэля.
Аббат, сжав зубы, чтобы лицо не перекосило судорогой стыда и боли, вздохнул, приказал Галициано принести нюхательную соль для Кастаньяка и фляжку коньяка для себя. Полуночник, взобравшись на каминную полку, внимательно смотрел зелеными глазами на хозяина, не понимая причин внезапного пробуждения аббата и всей этой предутренней возни. «Что случилось?» — казалось, спрашивали кошачьи глаза и Жоэль, вздохнув, погладил дымчато-чёрную спинку. Увы, объяснить произошедшее коту было также сложно, как Кастаньяку — подлинную причину визита Люсиль.