Мы все обожаем мсье Вольтера
Шрифт:
— Но его так хвалил принц Субиз…
Нижняя губа ди Гримальди презрительно оттопырилась — почище, чем у представителя габсбургской династии.
— Субиз хвалил и устрицы де Монтинеля, которые и в рот-то взять было невозможно! А эта история с офортом Рембрандта? Отсутствие вкуса — это инвалидность.
Де Конти согласно кивнул. Историю с офортом он не знал, на Рембрандта ему было плевать, но те ужасные устрицы! О, да, он их помнил. Грош цена таким ценителям! Все смутились и на некоторое время умолкли, но потом разговор завертелся вокруг двух прим «Комеди Франсез» Мари Дюмениль и Ипполит Клерон, давних соперниц, ненавидевших друг друга. По этому поводу банкир высказаться не пожелал. Мадам де Верней, когда к ней воззвали, как к судье, тоже лишь махнула рукой, обозвала актрисок шлюхами, и снова заговорила с аббатом:
— Здесь всё ничто и вертится вокруг ничего, все занимаются ничем и лепечут ни о чём, и вот с тех пор, как я, подобно вам, офранцузилась, который год развлекаюсь ничем. — Глаза старухи мерцали. — Но странно, однако. Зима на носу, а грозой пахнет. Вы чувствуете? — голос её стал ниже.
Аббат вдруг внимательно посмотрел на старуху, встретив твердый и осмысленный взгляд. Странно, но едва в салоне заговорили о театре, де Сен-Северен снова почувствовал что-то неладное, точнее, ощутил неестественное сгущение воздуха и пульсацию каких-то неуловимых токов, колеблющих пол. Опять потянуло чем-то смрадным, вроде погребной сырости, но аббат внушал себе, что это нервное и просто мерещится ему. Хотя, если вдуматься, Жоэль де Сен-Северен не мог быть назван нервозным или истеричным. Скорее, его можно было обвинить в некоторой отстранённости от мира, в хладнокровии и бесчувственности, в невозмутимом равнодушии к светским сплетням и замкнутости. Но сейчас странное ощущение было слишком отчетливо.
Мадам Анриетта, снова внимательно оглядев гостиную, помрачнела, окликнув подругу.
— Что за запах здесь, Присиль?
Маркиза пожала плечами. На её нос ничем не пахло.
Между тем спор гостей с театральных тем перешёл на околотеатральные, мужчины были в восторге от мадемуазель Тити, а дамы презрительно морщили носики. У её покровителя, герцога Шовеля, дурной вкус! Он просто глупец! Да, он весьма галантен, но выбрать эту замарашку…
— Что с того? У Шовеля, значит, все данные для успеха. Вольтер недаром говорит, «чтобы добиться успеха в этом мире, мало быть круглым дураком, нужно ещё иметь и хорошие манеры…» Не правда ли, мсье де Сен-Северен? — обратился к аббату герцог де Конти.
Аббат то ли удивился, то ли сделал удивлённый вид.
— Это он о себе? Ведь только он имеет успех на миллион ливров и не останавливается перед тем, чтобы получить его ещё на пару су… Но я не назвал бы его совсем уж дураком, он весьма находчив и иногда разумен, в равной степени не сказал бы, что его отличают безупречные манеры, он славится нетерпимой язвительностью и хамством…
Маркиза любила современные умные разговоры, но на сей раз беседа гостей показалась ей излишне колкой и слишком уж искренней, что оскорбляло правила хорошего тона, особенно когда высказался Реми де Шатегонтье. Она торопливо перевела разговор на завтрашний День поминовения, и тут Реми снова шокировал её полной убеждённостью в отсутствии нужды поминать кого бы то ни было. Бога-то всё равно нет.
Но шокировал Реми не только её.
— Ну как можно не верить в Бога, Ремигий? — изумлённо вопросил дю Мен, — разве вы не помните эту знаменитую историю с Жаном-Пьером Куртанво? Тот соблазнил свою собственную племянницу, — пояснил он, — привёл её на балкон в замке, и так увлёкся, что не заметил явных признаков ухудшения погоды. Небо заволокло тучами, сверкнула молния, прогремел гром — но Жан-Пьер не остановился. Тут молния сверкнула второй раз, ударив в башню над балконом. Она рухнула вниз и смела балкончик, где развлекался его сиятельство. Мадам Катрин де Куртанво восприняла это как знак Божьего суда, все остальные тоже, да и кто бы усомнился?
Реми де Шатегонтье кивнул головой.
— Этот случай не единственный, дорогой Анатоль, — согласился он, — мадам де Монфокон увидела в спальне крысу, испугалась, схватила щипцами горящую головню из камина и начала выгонять грызуна из будуара. И что же? Головня вывалилась, подпалила полог кровати, несчастная Эмилия задохнулась в заполненном дымом будуаре.
Мсье дю Мен был несколько ошарашен.
— Но причём тут Бог, Реми? Она же задохнулась…
— Как «причём тут Бог»? Крыса-то, слава Богу, спаслась… — ядовито проронил виконт.
— К чёрту вас с вашими шутками, Реми. Речь идет о каре Господней. А Николь де Лавардэн? Когда бешеный порыв ветра во время той, прошлогодней, бури опрокинул её экипаж в Сену, она сумела открыть дверцу кареты, выбраться из неё и выплыть на берег! И что же? Из дома на набережной какая-то кухарка, разругавшись с мужем, вышвырнула в окно бутылку вина, которую тот собирался распить с дружками. Бутылка свалилась на голову чудом спасшейся Николь и разбила ей череп. А за что? За беззаконное сожительство с тремя чужими мужьями!
Реми пожал плечами.
— Простите, Анатоль, но я знавал женщин и пораспутней Николь. Те, восемнадцать евреев, на которых упала башня Силоамская, не были грешнее всех во Израиле… Впрочем, не спорю, иногда Божий Промысел и вправду вторгается в дела человеческие. — Виконт плотоядно улыбнулся. — Достаточно вспомнить чёртова негодяя Жака Туана, егеря моего соседа по имению, графа де Шинона. Подлец увидел на скале в моём имении оленя и нагло подстрелил его, мотивируя это тем, что тот просто перескочил-де ограду. И что же? Возмездье за браконьерство не заставило себя ждать!!
Габриэль де Конти недоверчиво покосился на виконта.
— Только не говорите, ваша милость, что Туан промахнулся, он не мог manquer une vache dans un couloir! Быть того не может!
Виконт улыбнулся, хоть это его и не красило: во рту его милости недоставало клыка.
— Почему промахнулся? Попал. В итоге мёртвый олень свалился на него с трех туазов и зашиб мерзавца насмерть!!
Хоть Реми и несколько своеобразно понимал действие Промысла Божьего, все рассмеялись. Однако, мадам Присиль снова сочла, что беседа выходит за рамки хорошего тона, и любезно попросила графа Лоло де Руайана сыграть гостям «что-нибудь прелестное». Тот с готовностью отозвался и достал инструмент.
Брибри подвинулся поближе к исполнителю. В этом не было ничего, бросающего вызов приличиям: все знали, что де Шомон музыкален и к тому же, как признавался сам, черпает в музыке графа вдохновение. Вот и сейчас, пробормотав строчку из Ронсара: «Аполлонова лютня звучаньем чарует погруженный в мечтанья Аид…», барон весь ушёл с созерцание дружка и его лютни.
Лоло, надо сказать, играл божественно. Эфемерные образы, нежно-идиллические, завораживали изяществом, роились под потолочной лепниной, просачивались в щели окон, осыпались у замшелых стен охристой позолотой. Лицо де Руайана преобразилось, приобрело выражение почти возвышенное, и аббат Жоэль подумал, что инструмент этот воистину мистичен, недаром же на полотнах Беллини, Микеланджело, Караваджо, Сальвиати — везде, где люди и ангелы играют на лютнях, лица их невозмутимо задумчивы и отрешённо спокойны. Ведь даже дегенеративное лицо Руайана напоминало теперь лик ангельский…