Мягкая машина

Берроуз Уильям Сьюард

— Вся команда сломалась? Где твоя гордость? — Будильник еще год ходил. — Он сидит себе на краю тротуара и умирает: — Эсперанса наябедничала мне на Ниньо Пердидо, и мы отоварили рецепт на морфу… из тех мексиканских наркотических рецептов на специальной желтой банкнотной бумаге… точно билет в тысячу долларов… или увольнение из армии с лишением чинов и права на пенсию… и раскумарились в комнатенке, куда можно подняться по приставной лестнице.

Зов вчерашнего дня, флейты Рамадана: «No me hagas caso».

Пролита кровь на рубахи и свет. Американец волочит за собой форму… Он уехал в Мадрид. Этот ревнивый гомик-кубинец застает Кики с novia [5] и вонзает кухонный нож ему в сердце. (Девица орет. Входят соседи.)

— Quedase [6] con su medicina [7] , Уильям.

Полбутылки “Фундадора” после полулечения в Еврейском госпитале, уколы демерола при свечах. Отключили свет и воду, в бумажной пыли мы поставили палку, голые стены. Ищи где хочешь. Не годится. No bueno [8] .

5

Подружка, новобрачная (исп.)

6

Оставайся…(исп.)

7

Со своим лекарством (исп.).

8

Не годится (исп.)

Он

уехал в Мадрид… Будильник еще весь вчерашний день ходил… «No me hagas caso»… скончался по дороге… можно сказать, в Еврейском госпитале… пролита кровь на американца… волочащего за собой свет и воду… Матрос так скурвился где-то в серой плоти… Он сидит себе на нуле… Я кивнул на Ниньо Пердидо, его кофе опаздывает на три часа… Они все уехали и прислали бумаги… Мертвец выпишет тебе как миленький… Входят vecinos… Зафрахтованные запахи ректальной слизи пошли ко дну неподалеку от Англии, и с ними все рассветные запахи далеких пальцев… Немного погодя я пошел к вашему консулу. Он подарил мне мексиканца после его смерти… Пять раз в пыли мы поставили палку… с мыльными пузырями отнятия, перечеркнутыми тысячью наркоманских ночей… А вскоре полукарта вошли при свечах… Оккупация… Слабеют джанковые связи… Держись… Билл Гейнс сидит в Желтой Лихорадке… разглядывая непристойные картинки, ненадежные, как потолочный вентилятор, мы дурили рассвет и поставили палку в пошлом запахе ректальной слизи и карболового мыла… гримасу эту я уже видел — может, на пустыре… волочащем за собой лампы и провода… «Вы, ебучие, нетерпеливые и жадные джанки!»… захоронение на Американском кладбище. «Quedase con su medicina»… девица орет на Ниньо Пердидо… Они все уехали через дом в туземном квартале.» «Получше ты мне ничего не мог написать? Уехал… Можешь искать где угодно».

Не годится. No bueno.

Глава 2

Кто я такой, чтобы осуждать?

Вы не поверите, насколько накалена была обстановка, когда я покинул Штаты… Я знал, что уж этот барыга никакого дерьма при себе держать не будет, он попросту свалит его на конвейер… разольет эту мочу по бутылкам и пустит своим клиентам по обслуживаемому им маршруту десять-двадцать гран сверх того, что поглощает сам, а если легавые их застукают, они запросто выдадут себя за дегенератов… Короче, Док Бенуэй оценил ситуацию и выдал такую оригинальную идею:

— Однажды в верховьях Бабуиновой Задницы меня ужалил скорпион… ощущение не так уж отличается от раскумарки… Хммм.

Вот он и импортирует некую особую породу скорпионов, откармливает их металлической мукой, скорпионы приобретают фосфоресцирующую голубую окраску и принимаются жутко вонять, а он говорит: «Теперь надо подобрать достойный сосуд»… Вот мы и выкуриваем из берлоги одного старого нембутальщика, сажаем на него скорпиона, а он вроде как синеет и прямо на глазах раскумаривается до состояния металла… Эти скорпионы научились перемещаться по радарному лучу и обслуживать клиентов только после того, как Док получал капусту… Пока так в продолжалось, все было на высшем уровне, никакого стрёма… Однако все эти скорпионовые джанки в темноте стали светиться, а не получи они вовремя своей раскумарки — и вовсе превращались в скорпионов… Тут уж запахло жареным, и пришлось сматываться под видом молодых джанки, собравшихся в Лексингтон… Называться мы решили Биллом и Джонни, но имена эти то и дело менялись местами, к примеру, в один день я просыпался Биллом, а в другой — Джонни… Короче, попадаем мы в купе поезда, на ломках нас бьет колотун, в глазах слезы и жжение, и тут как заноет у меня в промежности от сексуальной голодухи, наклоняюсь я, опираюсь руками о стену и гляжу на Джонни, а от слабости не могу и слова вякнуть, да это и ни к чему, у него ведь те же дела, он молча окунает мыло в теплую воду, спускает мои трусы, намыливает мне задницу, штопором сует в меня член, и мы с ним тут же стоя кончаем, раскачиваясь вместе с поездом под перестук вагонных колес, а струи — струи в медную плевательницу… До Лексингтона мы так и не добрались… Сошли в городке под названием Маршал, наболтали там с три короба одному старому деревенскому коновалу про престарелую мамашу, которая страдает геморроем в самой тяжелой форме, и настойку он выписал как миленький… В тот вечер мы заглянули в бильярдную, Док выиграл дюссенбергскую шляпу-панаму, мазь для загара и щегольские темные очки образца 1920 года, и чем южнее мы оказывались, тем проще было выруливать наркоту, точно мы прицепом тащили за собой двадцатые годы… А в тот мексиканский пограничный городишко мы попали как раз вовремя и увидали кое-что интересное… Чтобы расчистить место для нового моста, который потом так и не построили, на берегу реки снесли целый квартал лачуг, где железнодорожники-китайцы курили раньше свою черную дрянь, а обитавшие под лачугами крысы на много поколений вперед превратились в наркоманов… Так вот, эти крысы носились на ломках по улице, пищали от боли и кусали каждого встречного-поперечного…

Потом мы отправились на поиски своей машины, так ее и не нашли, нигде ни одной машины, только поезд один остался от старого вестерна… Где-то к северу от Монтеррея колея кончилась, и мы за жестянку грязи выменяли у китайца несколько лошадей… К этому времени то и дело стали появляться солдаты, стрелявшие в мирное население, вот нам и пришлось раздобыть пару комплектов формы времен гражданской войны и присоединиться к одной из воюющих сторон… Мы взяли в плен пятерых солдат, которые носили форму другого цвета, а генерал напился и решил ради развлечения пленных повесить, под сук дерева мы подогнали телегу и наскоро соорудили под ней опускающуюся подставку… Первый упал быстро и чисто, а один из солдат вытер рот, с ухмылкой шагнул вперед, спустил штаны к лодыжкам, и член его толчками поднялся и пустил струю… Мы все стояли, смотрели и целиком были этим поглощены, да и оставшиеся, те, которых еде предстояло повесить, тоже все это переживали… В ту ночь мы реквизировали у одного фермера дом, все напились, и Джонни принялся танцевать — обмотав вокруг шеи галстук, уронив голову набок и высунув язык, он вихлял задницей, а когда спустил Штаны, член его толчками поднялся, и солдаты покатились со смеху и хохотали, пока не обоссались с ног до головы… Потом они наскоро соорудили у него под мышками упряжь, приподняли его, подвесили к балке и хором выебали…

Когда мы добрались до Монтеррея, кругом уже были испанцы в доспехах, точно в историческом фильме, и снова нам посчастливилось прибыть как раз вовремя. На главной площади толпился народ, методом “часа пик” мы пробились в первый ряд и увидели, что там собираются сжечь на костре какого-то типа… Когда под ногами у него разожгли хворост, только и слышно было, что потрескивание огня, потом все вместе принялись вдыхать запах горелого мяса, душа моя разрывалась от пронзительных криков, губы мои и язык распухли от крови, и я кончил в штаны… Я видел, что и другие выпустили свои заряды, вонь пошла, как от навозной кучи, кое-кто из нас стоял так близко к костру, что от штанов шел пар, все мы набирали полные легкие криков и дыма и еще слегка подвывали… Все это было весьма аппетитно, уж поверьте мне на слово. Короче, мы попали в Мехико перед самым восходом солнца, и я сказал: «Опять мы здесь…» Сердце мое забилось в солнечных лучах, и член принялся пульсировать в том же ритме, и сперма просочилась сквозь тонкие хлопчатобумажные брюки и пролилась на уличные пыль и дерьмо… А ближайший мальчишка ухмыльнулся, подставил задницу, воровато сунул мне руку в карман и пощупал мой член, который был еще жестким на ощупь и побаливал, как после влажного сна… Мы вскарабкались на грязный уступ над каналом и там сотворили три палки — неторопливая ебля на коленях, в зловонии нечистот, с видом на глубокую воду… Как выяснилось впоследствии; у Малыша была эпилепсия… Когда у него начинался припадок, он валился наземь и раз пять кончал в свое тряпье, зрелище это приятно щекотало нервы… Ему и вправду все это было свойственно, и он сказал мне, что может уговорить одного колдуна поменять нас местами… Вот мы и пустились в путь пешком через горы и вниз по противоположному склону к высоким густым зарослям, теплым и окутанным паром, а у него то и дело начинались припадки, и одно удовольствие было ебать его — во время приступа его жопа дрожала, как вибратор… Короче, заявились мы в эту деревеньку и в маленькой хижине на окраине нашли колдуна… гнусного старикашку с буравящим взглядом елейных глаз… Мы поведали ему о своем желании, он кивнул, оглядел нас обоих и, улыбнувшись, сказал, что ему надо приготовить снадобье, и велел нам прийти на закате следующего дня… Мы и пришли, и он дал нам горькое снадобье в глиняных горшках… И не успел я поставить горшок, как передо мной начали возникать картины, четкие и ясные: возле ирригационного канала повешенный мальчик подтягивает колени к подбородку и выбрасывает

в воздух струи, солдаты раскачивают меня на упряжи, сожженный человек пронзительно кричит, как живой, а сердце бьется себе и выбрасывает струи крови в лучах восходящего солнца… В это время Ксолотль объяснял мне, что при обмене остается только одно тело, меня надо повесить, а когда я выпущу заряд и умру, то перейду в его тело… Как бы то ни было, я был парализован снадобьем, они меня раздели и отхлестали особой сексуальной крапивой, которая жгла и жалила все тело, язык мой распух и превратился в кляп, кровь застилала глаза… Они наскоро соорудили виселицу с помостом из расщепленного бамбука и приставной лестницей. Подталкиваемый Ксолотлем, я поднялся по лестнице и встал под петлей, и он, бормоча заклинания, затянул ее у меня на шее, а потом спустился на пол, оставив меня на помосте наедине с поджидающей петлей… Я видел, как он вытянул вверх руку с обсидиановым ножом и, придерживая помост, перерезал веревку, я упал, и в глазах моих вспыхнул серебристый свет, точно сработала фотовспышка… До меня донесся запах озона и грошовых аркад, а потом я почувствовал, как внизу; в пальцах ног, возникают выкручивающие кости спазмы, они опустошили меня, все расплескалось, сзади по бедрам потекло дерьмо, бьющееся в судорогах парализованное тело не слушалось, сперма попросту увлекла меня за собой прямиком в член Ксолотля, в мгновение ока я оказался в его заднице и яйцах и начал с трудом ковылять, заливая струями пол, а тот гнусный старый разъебай уже что-то мурлыкал и мерзко меня облапывал… Однако, кто я такой, чтобы осуждать?.. Там, в хижине колдуна, я проспал три дня, а когда проснулся, увидел все по-другому… Колдун дал мне какое-то снадобье против припадков, и я направился дальше на юг… На закате подошел к прозрачной реке, где купались голые мальчики… И один из них, с сухостоем, обернулся с усмешкой и принялся пихать палец в кулак, а я свалился в очередном припадке, вот они все и решили попытать на мне счастья… С гор упали холодные тени и коснулись моей голой задницы, я пошел вместе с мальчиком в его хижину, поел бобов с красным перцем и лег рядом с ним на пол, вдыхая перечный запах его отрыжки, — так я и остался у него и начал обрабатывать его кукурузную делянку на склоне горы… У мальчика того сухостой мог держаться всю ночь, и, когда он ебал меня, я запихивал себе в жопу перцы и все нутро мое было словно в огне… Я мог бы и до сих пор там торчать, работать от зари до зари, а после работы, не в силах ни говорить, ни думать, сидеть себе, глядя на синие горы, есть, рыгать, ебаться и спать, и так день за днем — не жизнь, а малина… Но однажды мы раздобыли бутылку мескаля и напились в дымину, а он посмотрел на меня и говорит:

— Chingoa de puto [9] , я тебя с липа земли сотру именем Jesus Christu!..

И бросается на меня с мачете… Но, предвидя такой поворот, я выплеснул ему в глаза чарку мескаля и отошел в сторону, он рухнул на пол, а я вонзил ему прямо в основание черепа сажальный кол… И дело с концом… И снова я пустился на юг и пришел наконец в ту местность, где видимо-невидимо жителей сажали кукурузу колами, все трудились сообща, мне это зрелище было не по душе, но я едва дышал с голодухи и решил войти с ними в контакт, что оказалось ошибкой… Потому что, едва выйдя на поле, я почувствовал на себе непосильный груз и — вот те на! — уже сажал вместе с ними кукурузу, и все, что я делал, все, о чем думал, было давно проделано и продумано, а там проходил тот цикл празднеств, во время которого жрецы наряжаются омарами и танцуют, щелкая клешнями, как кастаньетами, а кругом — сплошной маис, маис, маис… Сдается мне, я до сих пор гнул бы спину на маисовой плантации — о Боже! — не попадись мне один малый, тоже, как и я, в наряде майя, но я-то видел, что и он чужеземец… Парень оказался весьма смышленым, к тому же привлекательным… Он набросал на полу формулы и показал мне, как жрецы проворачивают свою аферу с контролем: «Такое творится и с празднествами, и с этой ебучей кукурузой, — им известно, что будет видеть, слышать, нюхать и ощущать на вкус каждый человек, а это и есть мысль, такие мыслительные единицы изображены у них в книгах специальными знаками, и они непрерывно чередуют эти знаки в календаре». А когда я взглянул на его формулы, в башке у меня что-то начало ломаться и я освободился от контрольного луча, но в мгновение ока нас обоих схватили: и приговорили к “Смерти в Многоножке”… В подвале храма нас привязали ремнями к кушеткам, там было полно древних костей и стояла невыносимая вонь, а в углу поводила носом многоножка футов десять длиной… Тут я пустил в ход то, что унаследовал еще на Уране, где мой дед изобрел счетную машину [10] … Я попросту лежал, ни о чем не думая, в многотонном фокусе густой синей немоты, сквозь меня прокатилась медленная волна, она вышла за пределы моего тела, кушетка начала сотрясаться, сотрясения охватили землю, крыша рухнула, придавила многоножку и в щепки разнесла кушетку, отчего ослабли ремни, я выскользнул из них и развязал Смышленого Тилли… Мы выбрались оттуда, лавируя в нагромождении стел и известняковых голов, от храма остались лишь глыбы камня, ураганный ветер принес с собой приливную волну, а, когда мрак рассеялся, от всех этих декораций уже мало чего оставалось… Повсюду носились в поисках жрецов уже свободные работники… Верховного жреца разбил паралич, и он превратился в многоножку… Мы обнаружили его в укромном местечке под обломками, с ним были и другие — кто оказался полукрабом, а кто проходил разнообразные стадии жуткой метаморфозы… А я рассудил так: «С этими типами надо сотворить нечто особенное — они ведь большие умники…» Вот мы и устроили “Потешное празднество”: сделали несколько обсидиановых суспензориев, нанизали их на медную проволоку, накалили суспензории добела и натянули их на жрецов, и те пустились исполнять танец живота — ни дать ни взять забегаловка со стриптизом, а мы сидели и орали: «Снимайте их, снимайте!» — и хохотали, пока не обосрались, не обоссались и не обкончались… Такого смеха вы отродясь не слыхивали — ведь кончилась их власть, и мы принялись пихать им в жопу раскаленные медные хуи… А другим мы взваливали на спину груз и волокли их по деревянным желобам, утыканным осколками кремня, ну и так далее… А что — потеха хоть куда!

9

Педераст (исп.)

10

Счетная машина — здесь Берроуз обыгрывает тот факт, что его дед, Уильям Съюард Берроуз I, был знаменитым изобретателем счетной машины — арифметического устройства для вычислений. прим ibsorath.

Короче, после этого никто из нас на кукурузу смотреть не мог, и впереди вновь замаячила угроза голода… Пришлось заняться рэкетом и порастрясти немного земледельцев, пообещав им защиту… «Это ведь может и повториться… Выкладывайте, что вам говорят, не то хуже будет»… Они и выкладывали, сплошь и рядом… Да-да, провизию… А я разработал хитроумный трюк, чтобы держать своих ребят в узде… Припадкам я все еще был подвержен, однако научился управлять образами… То есть перед тем, как вырубиться, я мог ввести любой образ в проектор и… Внимание… Камера… Снято… Все неизменно происходило именно так, как я снимал, и таким путем устранялся любой персонаж, от которого исходили помехи… Однако началось целое нашествие ребят с севера, вот и пришлось нам закрывать лавочку и резвиться на охоте да на рыбалке… Принимая все это во внимание, я отобрал тридцать самых надежных и преданных парней, и мы двинулись на юг через горы и вниз по противоположному склону — в джунгли, потом снова вверх и вновь через горы, сплошное однообразие… тоску мы разгоняли в меру сил: глоточек того, кусочек другого… Мне нет-нет да и приходилось для разнообразия пускать в ход землетрясения, однако вскоре сплошь и рядом на нас свалились, что называется, враги наемника… лихорадка там, змеи и речные пороги, а ребята принялись то и дело откалываться и селиться с местными жителями, и, когда я попал в положение и вправду безвыходное, шайки моей уже как не бывало… Чиму — это нечто особенное… Попадаем мы, короче, в один городишко, и он мне сразу не по душе…

— Что-то здесь не то, Джон… Что-то нечисто… Чует мое сердце.

Начать с того, что средний чиму, мягко выражаясь, непривлекателен… губы изъедены лиловыми и оранжевыми кожными хворями и похожи на задницу бабуина, а на месте носа — дыра, из которой сочится гной, противно смотреть… к тому же некоторые из них целиком состоят из пенисной плоти и временами прямо из башки пускают струи спермы, а потом сморщиваются, точно старый винный бурдюк… Чиму регулярно устраивают потешные празднества, во время которых они делятся на противоборствующие стороны и дубинками вышибают друг другу мозги, к тому же победители хором ебут побежденных, после чего тут же отрезают им яйца и делают из них кисеты для листьев коки, листья эти они жуют постоянно, и изо рта у них течет зеленая слюна — ни дать ни взять больные афтозом коровы… Принимая все это во внимание, я вовсе не рвался к близкому знакомству с их непотребным образом жизни…