Мясной Бор

Гагарин Станислав Семенович

— Вон тот лес видишь? Нашел я там на дороге труп красноармейца, недавно убитого снарядом. Одежду и белье сняли… А вот все мясо на ногах обрезано до костей.

— Не может быть! — воскликнул Анатолий.

— Сам не хотел верить. Прямо обалдел, увидев. Кто мог такое сделать? Почему? Неужели?.. Да нет, подобного еще не бывало. Такая мерзость!

— Может быть, погонщики собачьих упряжек, — неуверенно сказал Дружинин. — На корм…

«Ерунда какая, — подумал он. — Проще собак съесть…»

— До сих пор перед глазами стоит… Сейчас вот поделился — легче стало.

— Что сказал — хорошо, — отозвался Анатолий. — И больше никому. Слух разнесется — бойцов деморализует.

— Понятное дело, — согласился помначштаба.

«Сообщить в Особый отдел? — размышлял Дружинин. — Так это вроде не по их части… А по чьей же тогда?»

Весь оставшийся путь шли молча. Пока добрались до штабных землянок — стемнело. Выпили по кружке кипяченой воды с настоем из брусничных листьев и легли спать.

41

Из дневника Виктора Кузнецова.

17 апреля 1942 года. У нас новый командующий — генерал-лейтенант Власов. Командарм Николай Кузьмич Клыков заболел. Евгений Вучетич вернулся из санчасти, куда обращался за медицинской помощью, там он узнал, что заболел командарм серьезно и, по-видимому, надолго… Очень жаль нашего командарма. Все, кто встречался с ним, отзываются о нем с большой симпатией. У нас в редакции так и остался не использованным его клишированный портрет, который берегли для торжественного события — прорыва блокады Ленинграда…

23 апреля. В «Отваге» поместили справку о новом командарме. Биография его весьма героическая…

Новый командующий производит впечатление. Обращает на себя внимание его самоуверенность и властность. Редакционное знакомство началось с забавного случая: с ним нечаянно столкнулись на дороге наши корреспонденты — Лазарь Перльмуттер и Виталий Черных. Эти люди — трудно поддающиеся военизированию и, как правило, редко бреющиеся отважники. Командарм остановил их, строго спросил, кто они такие. Филолог постарался отрапортовать как мог, а Виталий Черных тем временем пытался спрятаться за спиной Лазаря. Узнав, что перед ним журналисты из армейской газеты, Власов заметно подобрел, сам отрекомендовался, не упустил случая заметить, что любит журналистов, и распорядился передать редактору, чтобы тот явился к нему на следующее утро.

В назначенный час Николай Дмитриевич прибыл к командарму. Власов добродушно пригласил его к завтраку с блинами — «Сейчас масленицу устроим» — и начал разговор о вещах, казалось бы, имеющих отдаленное отношение к нынешнему положению армии. Он говорил, что надо лучше браться за партийную и пропагандистскую работу, наладить питание солдат — это безобразие, что в красноармейской столовой нет соли. На шесть часов вечера Власов назначил совещание начальников отделов в политотделе.

Любопытное для нового командующего начало. Кто видел Власова раньше, говорят о его недюжинных способностях, считают широкообразованным, культурным военачальником. До войны ему довелось быть военным советником в кабинете Чан Кайши, за что был награжден китайским золотым Орденом Луны. Ордена, правда, не носит. Заметно стремление казаться человеком широкой души, демократом славянофильского типа. Первым здоровается с красноармейцами.

28 апреля. На вчерашнем совещании в политотделе Власов произнес речь, сразу предупредив, что это первое и последнее совещание. Впредь будет беседовать только индивидуально. Рассказал о встрече со Сталиным в тяжелые для Москвы ноябрьские дни 1941 года. Власов, контуженный под Киевом, переживал страшные дни после сдачи врагу столицы Украины, где он командовал механизированным корпусом, а потом и 37-й армией.

— Я хандрил и по-стариковски брюзжал. Никто не навещал меня в госпитале, я ничего не знал о судьбе корпуса. Перед падением Киева видел, как плакал Хрущев, и сам не мог перенести горечь утраты, чувствовал, что заболел надолго… Однажды мой адъютант доложил мне, что утром в госпиталь звонил Сталин и, узнав, что сплю, не велел меня беспокоить и просил передать, что интересовался моим здоровьем, хотел бы меня видеть в Москве, как только буду чувствовать себя лучше… На другой же день я был здоров!.. В Кремле мне пришлось ждать минут пятнадцать, — продолжал Власов. — Секретарь Сталина извинился передо мной и сказал, что Сталин лег только в семь утра и просил разбудить в десять. Ровно в десять Сталин принял меня. Он был свеж, подтянут, бодр. Только худоба и совершенно седые волосы свидетельствовали о том, как ему нелегко. «Ну, докладывайте», — обратился ко мне Иосиф Виссарионович. Я растерялся. Докладывать мне было не о чем. Сталин, видимо, почувствовал мое состояние: «Ну, тогда я доложу…» И вождь подробно рассказал о положении на фронтах, о моем корпусе, о повсеместном отступлении наших войск. Удивляла его осведомленность. Он все хорошо знал. Дислокация не только армий, но и дивизий была ему известна. Знал на память множество имен командиров… Рассказ Сталина удручил меня. Я сидел опустив голову, а Сталин ходил по кабинету, дымил трубкой и тоже молчал. Потом посмотрел на меня и совсем по-новому, оживившись, заговорил: «Чего нос повесил, генерал? Наступать скоро будем! Да, да! Наступать! Тут, под Москвой, и начнем наступать. Тут начнем разгром немцев. Вы знаете, как иногда бывает на состязаниях: бежит спортсмен, уже недалеко заветная ленточка. Вот-вот он ее порвет. Но в самый последний момент сдает, не хватает духу. И его обходит бегущий сзади. Так будет и с немцами. Мы не упустим этого момента, генерал, мы ждем его, ловим. Он должен вот-вот наступить. Наполеон тоже говорил, что на войне бывает момент, когда может не хватить духу. Надо уловить этот момент! Только вот не помогаете вы мне, генералы, опыта не передаете. А мне так нужен сейчас военный опыт, я ведь штатский человек. Все в писанине приходится рыться…»

Перед тем как приехать в вашу армию, — продолжал Власов, — я совершил инспекционную поездку по другим армиям фронта. И надо вам сказать, что больших беспорядков, чем в вашей армии, не видел нигде. Нет дисциплины… А ведь это — самое главное. Единственное, чем сильна немецкая армия и чем она нас бьет, это дисциплиной и организованностью. Надо уметь воевать без паники. Надо создать спокойную обстановку на фронте. Только тогда можно нормально работать. Надо учиться у Сталина спокойствию и выдержке. Чем сложнее обстановка, тем надежнее должны быть условия, способствующие спокойной работе…

Речь командарма, свободная, не подчиненная заранее намеченной схеме и словно рождающаяся экспромтом, легко переходила с одного предмета на другой, порою утрачивала логическую связь, но слушать его было интересно, и сам оратор, чувствовалось, понимал это.

— Командир должен быть отцом родным для бойцов. Солдат должен знать командира. Моему отцу восемьдесят лет, но попробуйте ему сказать, что раньше в армии были муштра и мордобой. Спросите его о командире, он и сейчас готов за него жизнь отдать. «Человека любить надо», — говорит мой отец и всегда вспоминает такой пример из солдатской жизни. Один солдат проворовался. За воровство полагался военный суд и тюрьма. Построил командир полк и обратился к солдатам: «Этот мерзавец украл у своих же. Что, солдаты, прикажете делать? Суду предать или самим расправиться?» Солдаты молчат. Командир повторил вопрос. Тогда кто-то из строя подал голос: «Будь отцом родным…» Полковник засучил рукава и со всего плеча врезал провинившемуся. Два зуба выбил и родным отцом остался. Вот так-то. Любить человека надо…

— Задачи нашей армии, — снова возвращается генерал к теме доклада, — остаются те же. Мы должны помочь Ленинграду. Но сейчас будем решать частные задачи. Что будем делать дальше — пока не скажу. Дел хватит. А сейчас надо действовать здесь. Меня спрашивают, будет ли у нас пополнение? Будет! Страна готовится к новым боям. Жалуются некоторые товарищи, танков, мол, нет. Страна готовит могучие резервы. Армии, дивизии во множестве готовятся к боям. Скоро будут вести наступление немцы, перейдем к наступлению и мы. Их силам, как бы они ни были велики, мы должны противопоставить в достатке собственные силы.

Речь свою Власов закончил весьма картинно:

— Я начну с установления дисциплины и порядка. Никто не уйдет из моей армии просто потому, что ему захотелось уйти. Люди моей армии будут уходить либо с орденами на повышение, либо на расстрел… — Полюбовавшись произведенным эффектом, он добавил: — Относительно последнего я, конечно, пошутил. Сам не люблю эту меру, но предупреждаю, что сурово буду расправляться с любым проявлением недисциплинированности.

Наш философ Борис Бархаш чаще других сотрудников «Отваги» встречается с Власовым, так сказать, в домашней обстановке. Ему даже приходилось в шахматы с ним играть.