Мятеж на «Эльсиноре»
Шрифт:
– Если вы так их не любите, почему же вы не присоединились к нам? – спросил я.
– Потому что вас я люблю еще меньше. Они такие, какими их сделали вы и ваши отцы. А кто такие вы и ваши отцы, черт вас возьми? – грабители человеческого труда. Да, их я не очень люблю, а вас и ваших отцов совсем не люблю. Я люблю только себя и свою несчастную спину – живое доказательство того, что нет никакого бога и что Броунинг – лжец.
– Право, переходите к нам, – сказал я, идя навстречу его настроению. – Вашей спине станет легче.
– А ну вас к черту! – огрызнулся он. – Делайте свое дело, ломайте шлюпки. Вы можете повесить некоторых из тех мерзавцев, а мне вы ничего не сделаете: про меня закон не писан. Я – калека, жертва тяжелых условий, былинка, закружившаяся в кипящем котле взаимной вражды людей с крепкими спинами и безмозглыми головами. Я слишком слаб, чтобы поднять руку на человека.
– Ну, как хотите, – сказал я.
– Как я могу хотеть – такой, как я есть? И что такое вся моя жизнь, да и вообще жизнь человеческая? Минутная вспышка света между вечной тьмой позади и вечной тьмой впереди. Отчего бы не родиться мне мотыльком или хоть обыкновенным смертным человеком со здоровой спиной, которого любили бы женщины? Да будь я даже свиньей, стоял бы себе у полного корыта, жирел бы и ни о чем не тужил… Ну, что же вы? Ломайте шлюпки. Играйте в вашу чертову игру, когда есть охота. А кончите вы так же, как и я: уйдете в темноту, и ваша темнота будет не светлее моей.
– Как видно, на сытое брюхо человек становится храбрее, – сказал я язвительно.
– А у меня на голодное брюхо яд моей ненависти становится вдвое сильнее… Ну, будет болтать. Ломайте шлюпки.
– А чья это была мысль выкурить нас серой? – спросил я.
– Я не скажу вам – чья, но знаю, что я завидовал этому человеку, пока его план не провалился. А чья была мысль облить Райна серной кислотой? У него мясо с лица отваливается клочьями.
– Я тоже вам не скажу, чья это была мысль. Могу только сказать – не моя, и я рад, что не моя.
– Оно всегда, конечно, приятно, чужими руками жар загребать, – проговорил он с усмешкой.
Итак, мы уничтожили шлюпки. Благодаря хорошим топорам и ломам эта работа оказалась легче, чем я предполагал. Мечтатели с топазовыми глазами усердствовали больше всех. На крышах обеих рубок мы оставили груду обломков и благополучно вернулись на ют. Дело обошлось без единого выстрела. На баке, разумеется, проснулись от стука, но даже не пытались помешать нам.
Как ошибаются авторы романов из морского быта, описывая нравы моряков! На судне двадцать человек команды, двадцать матросов-головорезов с самым темным прошлым, с тюрьмой и виселицей, ожидающими их в самом близком будущем. Казалось бы, что им нет другого выбора, как отстаивать себя с оружием в руках. В таком духе обыкновенно и ведется рассказ авторами морских романов. А между тем на «Эльсиноре» эти двадцать человек и голоса не подали, когда мы уничтожали последний их шанс на спасение.
– А все-таки хотел бы я знать, где они добывали еду? – спросил меня буфетчик чуть не в сотый раз.
Этот вопрос он задавал мне ежедневно с того дня, как еще мистер Пайк стал ломать над ним голову. И я подумал: что, если бы спросить об этом Муллигана Джэкобса, ответил бы он или нет? Во всяком случае эта загадка разрешится на суде в Вальпарайзо, а до тех пор мне, как видно, остается только покориться ежедневным приставаниям буфетчика.
– Мятеж в открытом море и убийство – преступления, а с преступниками нельзя церемониться, – сказал я сегодня утром нашим мятежникам, когда они все подошли к корме с жалобой на то, что мы уничтожили шлюпки, и с запросом о моих дальнейших намерениях.
И пока я, стоя на краю кормы, с моего высокого места смотрел на этих жалких людей, передо мною встало видение прошлого: передо мной прошли все поколения моих жестоких, неукротимых властелинов-предков. С тех пор, как мы вышли из Балтиморы, уже три человека, три господина, стоявшие на этом высоком месте, ушли из жизни – Самурай, мистер Пайк и мистер Меллэр. И вот теперь здесь я, четвертый, не моряк, господин только по крови, как потомок моих предков, а работа на «Эльсиноре» шла по-прежнему своим чередом.
Подо мной стоял Берт Райн с забинтованной головой, и я чувствовал к нему что-то вроде уважения. Он ведь тоже по-своему, по-подпольному, повелевал своей шайкой крыс. Плечом к плечу со своим изувеченным вожаком стояли Нози Мерфи и Кид Твист. Это он хотел, из-за своего страшного увечья, как можно скорее добраться до берега, чтобы обратиться к врачам. Риск попасть под суд он предпочитал риску лишиться жизни или, по крайней мере, потерять зрение.
Команда разделилась на два лагеря. Предводителем восставших против трех висельников был, по-видимому, еврей Исаак Шанц, – тот самый, который был ранен в плечо. Уже сама по себе его рана свидетельствовала бы против него на суде, и он хорошо это знал.
Вокруг Шанца плотной кучкой стояли мальтийский кокней, Энди Фэй, Артур Дикон, Фрэнк Фицджиббон, Ричард Гиллер и Джон Хаки.
В группе союзников прежних вожаков были Коротышка, Соренсен, Ларс Якобсен и Ларри. Симпатии Чарльза Дэвиса явно склонялись к этой группе. Третью группу составляли Сендри Байерс, Нанси и грек Тони. Это была нейтральная группа. И наконец, не входя ни в одну из трех групп, стоял особняком Муллиган Джэкобс, должно быть, прислушиваясь к далеким отголоскам былых обид и уж, наверно, мучительно чувствуя, как раскаленные железные крюки впиваются ему в мозг.
– Что вы намерены с нами сделать, сэр? – обратился ко мне Исаак Шанц, бросая этим вызов трем висельникам, так как по этикету они должны были начать переговоры.
Берт Райн сердито обернулся на голос еврея, а сторонники еврея теснее сомкнулись вокруг него.
– Отправить вас в тюрьму, – ответил я сверху. – И к вам будет применено самое строгое наказание, насколько это зависит от меня.
– Зависит это от вас или нет – еще неизвестно, – дерзко оборвал меня Шанц.
– Замолчи, Шанц! – прикрикнул на него Берт Райн.
– А уж ты-то, мерзавец, получишь свое, если не от кого другого, так от меня, – окрысился Шанц.
Боюсь, что я напрасно гордился собой, воображая, что я стал человеком действия, ибо теперь я так заинтересовался развитием происходившей на палубе драмы, что совершенно упустил из виду, что эта драма может завершиться трагедией.
– Бомбини! – крикнул Берт Райн.
Голос звучал повелительно: хозяин приказывал своей собаке. Бомбини ответил тем, что выхватил нож и шагнул к еврею. Но из кучки окружавших Шанца послышался громкий ропот, – звериный, грозный ропот по звуку и по смыслу.