Мятеж реформаторов. 14 декабря 1825 года
Шрифт:
В тот момент, когда Николай Бестужев принял решение, с площади донеслись ружейные выстрелы.
Дальнейшее произошло мгновенно.
Услышав выстрелы, Петр Бестужев, конечно же, подумал о братьях — Александре и Михаиле, которых недавно видел перед каре московцев. Он бросился к строю, крича: «Ребята! Что вы стоите! Слышите стрельбу? Это ваших бьют!»
Этот крик был тем психологическим запалом, который вызвал взрыв.
Николай Бестужев скомандовал: «За мной! На площадь! Выручить своих!»
Тысяча сто гвардейских матросов ринулись за ним в ворота, отбросив Качалова, пытавшегося задержать Колонну.
Шипов предпочел в эти минуты не появляться во Дворе. Старшие офицеры — капитан-лейтенанты Лялин и Козин — хранили нейтралитет.
Гвардейский морской экипаж в полном составе, с ротными и взводными командирами, бежал по набережной Екатерингофского и Крюкова каналов к Галерной
В начале десятого часа утра генерал Головин, командир 4-й гвардейской бригады, в которую входил Финляндский полк, приехал в казармы полка и поздравил офицеров, собравшихся у полкового командира, с новым императором. Офицеры молчали. Как мы помним, одиннадцать офицеров-финляндцев встречались за три дня до этого с Оболенским у Репина и сочувственно отнеслись к агитации против новой присяги.
Поручик Розен выступил вперед и спросил у бригадного командира: «Где же наш государь цесаревич?» — «Вот я сейчас прочту — и узнаете!» — отвечал Головин.
Затем последовало долгое чтение манифеста и сопровождающих документов.
В это утро финляндцы не имели еще связи с центром. Решительно настроен был один Розен. Репин, числившийся больным, не мог появиться в полку. Полковники Моллер и Тулубьев, которые могли не допустить присяги, из игры вышли. Моллер охранял Зимний дворец.
В одиннадцать часов Финляндский полк присягнул в присутствии командующего гвардейской пехотой генерала Бистрома.
После присяги Розен поехал к Репину, а от него домой. Едва успел он надеть парадную форму для предстоящего визита во дворец, как вбежал подпоручик Базин, один из участников совещания 11 декабря, и сообщил, что «на площади множество войска и народу». Они бросились к Сенату. На следствии Розен показал: «Доезжая до конца моста (Исаакиевский наплавной мост. — Я. Г.), нельзя было далее ехать от тесноты, мы соскочили из саней, не знаю, куда пошел подпоручик Базин, но я, видя на площади войско со знаменами, вошел в ближний каре лейб-гвардии Московского полка, где видел двух офицеров оного полка, мне незнакомых. Солдаты кричали: „Ура, Константин!" В ту же секунду вышел из каре и поехал в полк, где у казарм нашел полковников Тулубьева и Окулова, капитана Вяткина и подпоручиков Насакина 2-го и Бурнашева; говорил им, что был в каре возмутившихся, что все полки идут к площади и что нам должно идти туда же. Полковник Тулубьев на то согласился, и я вбежал во двор казарм и закричал на дворе: „Выходи!" В сие время собрались прочие офицеры и сам полковник Тулубьев в этом же дворе, и тогда вошел я в роту и сказал: „Выходите скорее, уже все полки идут к площади!"»
Этот текст — прекрасный образец декабристских показаний, в которых соединились видимость фактической правды и утаивание смысла происходящего. В Финляндском полку и на самом деле все происходило почти так, как показал Розен. Почти…
Показания Розена принципиально корректируются как нашим знанием о его предшествующих и последующих действиях, так и его правдивыми и, как правило, точными воспоминаниями.
Во-первых, Розен, придя домой с присяги, получил записку Рылеева, который просил его быть в казармах Московского полка. Это может показаться странным — зачем офицера, который должен поднимать финляндцев, приглашать к московцам, у которых есть свои офицеры- заговорщики? Но это — на первый взгляд. Розен, относившийся всю жизнь к Рылееву с огромным уважением, назвавший в его честь одного из сыновей (второго он назвал Евгением в честь Оболенского), наверняка не мог перепутать или запамятовать такой факт, как получение записки от Рылеева и ее содержание. Записка эта, безусловно, ждала Розена уже давно — он ведь ушел из дому до восьми часов. Рылеев, зная о том, что присяга у финляндцев еще не началась, конечно же, просил Розена связать Финляндский полк с Московским для единовременных действий. Это была одна из многих утренних акций Рылеева по координации действий будущих мятежных частей. И отправлена записка была, очевидно, после визита Якубовича к Бестужеву, когда отпала надежда на удар гвардейских матросов по дворцу, который и стал бы сигналом к действиям остальных полков.
В воспоминаниях Розен рассказывает о своем приходе в каре восставших очень близко к тексту показаний — но тут обнаруживается суть происходящего. «Взъехав на Исаакиевский мост, увидел густую толпу народа на другом конце моста, а на Сенатской площади каре Московского полка. Я пробился сквозь толпу, пошел прямо к каре, стоявшему по ту сторону памятника, и был встречен громким — Ура! В каре стояли князь Д. А. Щепин-Ростовский, опершись на татарской
Было около двенадцати часов дня. Конная гвардия еще не вышла из казарм, а 1-й батальон преображенцев еще находился на Дворцовой площади. Московцы стояли у Сената, окруженные только возбужденной толпой.
Розен бросился обратно в казармы своего полка.
Проведенное на следующий день после восстания полковое следствие выяснило, что «штабс-капитан Репин был в каре мятежников, во все время бунта уезжал и приезжал, и многих проходящих уговаривал к ним пристать».
Сам Репин на первом допросе скупо показал: «В день 14-го числа, услыша, что на площади есть шум, я пошел в шинели на оную, чтоб увидать, в чем оный состоит. Придя, нашел Московского полка карей, кричащий «ура!». Я подошел к карею и от оного поехал в свой полк, интересуясь, что в оном делалось».
Репин точно обозначает свои действия, не открывая их смысла. А смысл в них был, и немалый.
Вильгельм Кюхельбекер показал, что на площади, возле каре московцев, поручик Финляндского полка Цебриков, сочувствующий тайному обществу, «уговаривал Рылеева еще раз съездить в Финляндский полк».
Штейнгель показал: «В 7-м часу вечера (14 декабря. — Я. Г.) пошел я к Рылееву, коего спрашивал, был ли он там (на Сенатской площади. — Я. Г.); он сказал, что ездил токмо уговаривать Финляндский полк…»
Все три поездки — Розена, Репина и Рылеева — произошли приблизительно в одно время — от четверти первого до четверти второго. Они должны были встретиться у казарм. Так оно и было, ибо существует документ, фиксирующий эту встречу.
Держа в памяти показания Розена и Репина, а также свидетельства о поездке Рылеева в Финляндский полк, прочитаем этот документ — записку генерала Головина о расследовании поведения полковника Тулубьева:
«Касательно баталиона л. — гв. Финляндского полка, по расспросам у всех ротных командиров, оказывается, что баталион выведен был из казарм до получения еще через генерал-адъютанта графа Комаровского высочайшего повеления, точно по приказанию баталионного командира полковника Тулубьева; что в то же время приехал к казармам капитан Репин, рапортовавшийся до того больным, который, разговаривая с полковником Тулубьевым, сказал между прочим вслух, что граф Милорадович убит, а Шеншин и Фридрихе ранены; что в сем разговоре их будто бы участвовал поручик 6-го Розен, еще неподалеку от них, по словам капитана Титова, находился будто бы какой-то человек во фраке, приехавший с Репиным, который, казалось, также принимал тут некоторое участие, хотя стоял в отдалении, и капитан Титов полагает, что едва ли это не был Рылеев, с которым Репин всегда был в тесной дружбе. Потом баталион был отпущен в казармы по приказанию полкового командира, полученному через поручика Гри- бовского, который нарочно послан был от полковника Тулубьева в Зимний дворец.
Полковник Тулубьев со своей стороны утверждает, что он баталион вывел из казарм под ружье, не приказывая, однако же, брать с собою боевых патронов, по известию от полицмейстера Дершау, что Московский полк, взбунтовавшись, вышел на Исаакиевскую площадь и стреляет, что сие известие передано ему было через полковника Окулова и что баталион вывел он на тот конец, чтоб иметь его в готовности под глазами. Что капитана Репина он точно видел на улице, но особо с ним ничего не говорил, а что он сказал ему громко при многих офицерах по-французски: «Милорадович ранен…» — и потом по-русски: «Кровь наша, полковник, льется, помогите!» Больше же никакого он разговора с ним не имел, и во фраке никого тут не видел, и не знает, был ли кто.