Мятеж реформаторов. 14 декабря 1825 года
Шрифт:
И солдаты поддерживали эту решимость офицеров.
Сразу после выстрела Каховского фас каре, обращенный к Исаакиевскому собору, дал нестройный залп. Солдаты стреляли не в кого-то конкретного. Очевидно, это было выражение возбуждения и сочувствия тем, кто поднял руку на генерал-губернатора. Каховский показал: «Я выстрелил по Милорадовичу, когда он поворачивал лошадь, выстрел мой был не первый, по нем выстрелил и весь фас каре, к которому он подъезжал». Разумеется, утверждение, что выстрел его был не первый, для Каховского способ защиты. (Из тела Милорадовича извлекли пистолетную пулю.) Но что ружейные выстрелы не выдуманы Каховским — несомненно. О ружейных выстрелах в момент гибели Милорадовича говорит Бибиков [23] .
23
ОР ГПБ, ф. 380, № 57, л. 28.
Стреляли или не стреляли в этот момент солдаты — проблема не теоретическая. Это были первые выстрелы восстания, и они сыграли свою роль в развитии событий.
Было около половины первого.
Николай между тем продвигался с преображенцами по Адмиралтейскому бульвару в сторону площади. Он посылал одного за другим гонцов в Конную гвардию, удивляясь, что полк не выходит.
Пройдя до середины бульвара, они услышали выстрелы, и вскоре прибежал флигель-адъютант Голицын, известивший Николая о ранении Милорадовича. Сенатская площадь была рядом. Пройдя еще немного, император и преображенцы увидели стрелковую цепь восставших и услышали крики: «Ура, Константин!» В это время возле Николая появился Якубович и между ними состоялся короткий разговор, речь о котором впереди.
Было около половины первого. И тут наконец галопом пришла Конная гвардия. Чтобы выйти из казарм, полку понадобилось почти полтора часа!
Николай приказал Орлову выстроить эскадроны спиной к Адмиралтейству, чтобы закрыть восставшим направление на Зимний дворец. Одна рота преображенцев двинута была на набережную и перекрыла подход к Исаакиевскому мосту. Остальная часть батальона осталась на углу бульвара и площади — при императоре. Николай начал свой главный в этот день маневр — окружение мятежников. Но пока что у него было слишком мало сил. Галерная, по которой могли прийти гвардейские матросы, и набережная Невы, откуда ждали лейб-гренадер, оказались открытыми…
Командир бригады генерал Сергей Шипов, один из основателей декабристского движения, друг Пестеля и Трубецкого, приехал в экипаж сразу после попытки Арбузова вывести роты до присяги. Очевидно, призыв Арбузова и распоряжение Шипова строить экипаж прозвучали почти одновременно — в начале двенадцатого часа.
Возбужденные и озлобленные матросы выстроились во дворе казарм, и Шипов приказал приступать к присяге. Но когда Качалов перед чтением высочайшего манифеста скомандовал: «На караул!» — экипаж дружно не выполнил команду. Подготовленные к неповиновению своими офицерами, матросы в этот первый момент оказались решительнее офицеров.
В свою очередь, поведение нижних чинов дало возможность офицерам разговаривать с командованием твердо и дерзко.
Лейтенант Вишневский, не проявлявший до того особой активности, но захваченный общим настроением, потребовал от Шипова веских доказательств отречения Константина. Остальные ротные командиры поддержали его.
Шипов уже знал — не мог не знать о мятеже московцев. Разговорами с Трубецким он был подготовлен к возможным событиям. И теперь, столкнувшись с открытым неповиновением офицеров и нижних чинов, он конечно же понял, что происходит. И, несмотря на свои прониколаевские декларации, он повел себя отнюдь не так круто, как того требовали его долг и престиж. Он стал уговаривать экипаж, убеждать офицеров. И естественно, его нерешительность только усилила недоверие матросов.
Обер-офицер и унтер-офицер
Шипову не дали прочесть манифест и отречение Константина. Матросы отказались присягать. Тогда Шипов приказал Вишневскому, как зачинщику, отдать саблю. Остальные ротные командиры заявили, что и они в таком случае отдают сабли — то есть готовы идти под арест.
Но происходящее никак не могло устроить Бестужева и Арбузова. Задача была не в том, чтобы удержать матросов от присяги, а в том, чтобы вести их на соединение с московцами. И тут снова трагически сказывалось отсутствие лидера…
Понимая свое бессилие и не желая или не рискуя прибегать к крутым мерам, Шипов ушел в канцелярию экипажа и приказал ротным командирам следовать за собой. Экипаж остался в строю. При ротах теперь были только полные энтузиазма мичманы.
Разъяренные матросы требовали вернуть им лейтенантов.
Петр Бестужев между тем, очевидно по просьбе старшего брата, побывал на Сенатской площади. Он рассказал об этом на следствии, но, в соответствии со своей линией защиты, постарался представить дело так, как будто он пытался понять происходящее и образумить старших братьев. Огромное количество данных неоспоримо свидетельствует о другом — он был полностью осведомлен о происходящем и энергично действовал в пользу восстания. Но и в своих трансформированных условиями показаниях он передал замечательную фразу Михаила Бестужева, сказанную на площади. Когда младший брат, придя в каре, очевидно, высказал сомнения в успехе, — на площади стояли одни московцы, выход экипажа был еще проблематичен, — то старший ответил ему: «Ничего, мой милый, мы вышли, воротиться поздно!» Пронзительная естественность этой фразы свидетельствует о ее подлинности…
Около двенадцати Петр Бестужев вернулся в экипаж — ему не сразу удалось попасть на двор казарм — и сообщил Николаю Бестужеву, что московцы одни стоят у Сената.
Николай Бестужев понял, что ждать больше нельзя.
Прежде всего надо было освободить ротных командиров, арестованных Шиповым в канцелярии. Он поручил это Беляевым и Дивову. Те бросились в казармы. Поскольку освобождение силой офицеров, арестованных бригадным командиром, — поступок глубоко криминальный, то участники акции всячески обходили на следствии этот эпизод — не совсем ясно, при каких обстоятельствах произошло освобождение ротных командиров. Известно только, что по дороге мичманы встретили Шипова, который приказал им вернуться, но они его не послушались. Так или иначе, ротные командиры оказались снова при батальоне.
Экипаж бурлил. Некоторые роты брали боевые патроны. Командир экипажа пытался этому помешать. Напряжение достигло предела. Надо было выводить матросов.
Вышедший к строю лейтенант Чижов, друг Петра Бестужева, стал громко рассказывать матросам, что в московском полку убили генерала, который заставлял солдат присягать.
Тут Николай Бестужев сделал последнюю попытку найти старшего офицера, за которым пошли бы и матросы, и офицеры.
Дивов, находившийся в этот момент рядом с ним перед строем экипажа, рассказывал: «Капитан-лейтенант Бестужев 1-й подошел к капитан-лейтенанту Козину (своему старому товарищу. — Я. Г.), чтобы вел батальон на площадь, говоря: „Николай Глебович, ради бога, веди батальон, медлить нельзя, дело идет о спасении отечества, каждый миг дорог", — и, не видя ответа, сбросил с себя шинель и сказал: „Если ты не поведешь, я принимаю команду"».
Николай Бестужев, человек спокойной, целенаправленной отваги, не хотел брать на себя руководство экипажем не из робости. Он никогда не служил в этой части, его там плохо знали, а он был уверен, что в такой момент экипаж должен возглавить лидер, любимый и уважаемый большинством офицеров и матросов. Лидер, который в случае надобности мог бы повести экипаж не просто на площадь, но и в бой.
Но обстоятельства не оставляли ему выхода — он должен был или отказаться от мысли вывести матросов на помощь московцам, поднятым его братьями, или принять на себя командование, а с ним и всю ответственность. Он понимал это. После восстания он сказал: «Я сделал все, чтобы меня расстреляли».