Мятеж реформаторов. 14 декабря 1825 года

Гордин Яков Аркадьевич

— Ваше величество! Московский полк в полном восстании; Шеншин и Фредерикс тяжело ранены, а мятежники идут к Сенату; я едва их обогнал, чтоб донести вам об этом. Прикажите, пожалуйста, двинуться против них первому батальону Преображенского полка и Конной гвардии».

Сам по себе текст не может передать колорита этой встречи и разговора. Слова Николая о Нейдгардте — «совершенно в расстройстве»— слабая тень того, как должен был выглядеть начальник штаба, на глазах которого четверть часа назад рубили двух генералов и полковника, а сам он чудом избежал этой участи.

Особенность психологического быта представителей верхнего слоя Российской империи состояла в том, что они сознавали вулканичность

почвы, по которой ходили ежедневно. Они знали и помнили, что против постоянно раздраженного крестьянства у них есть одна защита — солдаты. А против солдат, ежели они выйдут из повиновения, никакой защиты нет. Слабость военно-бюрократической диктатуры — в ограниченности и примитивности опоры, в отсутствии свободы маневра. После волнений в Семеновском полку не единожды и не одно генеральское сердце обрывалось при мысли, что поддержи семеновцев сочувствующие им преображенцы и измайловцы — и противопоставить им было бы нечего. Гвардия не пошла бы против «коренных полков». А первое следствие выхода гвардии из-под контроля — избиение ненавистных начальников…

Вот именно это и начиналось.

Николай был куда более осведомлен и ориентирован в ситуации, чем Нейдгардт, и потому ужас его был глубже и дальновиднее. «Меня весть сия поразила, как громом, ибо с первой минуты я не видел в сем первом ослушании действие одного сомнения, которого всегда опасался, но, зная о существовании заговора, узнал в сем первое его доказательство».

Надо отдать должное Николаю: он сумел взять себя в руки и отдать приказания, которые предложил ему Нейдгардт, — привести в боевую готовность те две части, которые к этому времени присягнули, — преображенцев и конногвардейцев. А владеть собой ему было нелегко: он в эти минуты не знал ни масштаба, ни непосредственной цели заговора. Он мог ожидать массового неповиновения, резни. Перед ним, конечно же, встали апокалиптические картины, изображенные Ростовцевым, — империя в огне, крови, развалинах…

Он послал флигель-адъютанта Бибикова (друга Трубецкого, женатого на сестре Сергея Муравьева-Апостола) сказать, чтоб приготовили коня. А сам направился к главному караулу. По дороге он встретил генерала Апраксина, командира Кавалергардского полка, и приказал выводить полк к Сенатской площади, — кавалергарды только что присягнули. «На лестнице встретил я Воинова в совершенном расстройстве. Я строго припомнил ему. что место его не здесь, а там, где войска, вверенные ему. вышли из повиновения».

Воинов, один из виновников междуцарствия и событий 27 ноября, был «в совершенном расстройстве» по причине вполне основательной. Если предположения наши верны и Воинов, принадлежавший к генеральской оппозиции против Николая, как и Милорадович, уповал на мирный отказ гвардии изменить присяге, то теперь он увидел, к чему привела эта рискованная игра. Избиение генералов в Московском полку свидетельствовало о том, что ситуация развивается совсем не так, как хотелось бы, и разъяренные солдаты, ведомые отчаянными офицерами, вряд ли будут разбираться в оттенках генеральских позиций. Но, как бы то ни было, Воинов бросился в московские казармы…

В это время прибыл из этих казарм полковник Хвощинский, живое свидетельство ярости мятежников.

Принц Евгений Вюртембергский вспоминал: «Взор мой упал на Дворцовую площадь (из окна дворца. — Я. Г.), я был окончательно поражен, увидев какого-то штаб-офицера, который соскочил с саней, снял кивер и показывал на голове кровавые раны».

Видя израненного Хвощинского. видя «несметные толпы народа, из среды которого вылетали оглушительные крики» (а это была еще мирная толпа, приветствовавшая Николая!), принц Евгений вспомнил мрачные предчувствия Константина. У всех, кто узнавал о бунте московцев, немедля появлялось

ощущение, что начинаются события катастрофические — гвардия снова берет в руки судьбу династии.

О первых действиях императора в эти минуты разом взорвавшейся ложной стабильности, имперской стабильности, обнаружившей свою мнимость, рассказал командовавший ротой Финляндского полка, занимавший в это время караулы во дворце, поручик Греч. (Всеми караулами, как мы знаем, во дворце и прилегающих районах командовал член тайного общества полковник Моллер.)

«Едва вступил во дворец главный караул, как государь император изволил выйти к оному из внутренних комнат в сопровождении генерал-адъютанта Кутузова и лейб-гвардии Московского полка полковника Хвощинского. Когда караул выстроился на платформе, государь изволил предупредить, чтоб при отдании чести барабанщики били поход и салютовало знамя».

Это характерные детали — Николай хотел, чтобы его первое соприкосновение с войсками в качестве императора было обставлено со всей ритуальной торжественностью. И дело здесь не в солдафонском его педантизме, а в тех надеждах, которые он возлагал на психологическое воздействие воинских ритуалов.

Дворцовая площадь. Акварель В. Садовникова. 1840-е гг.

«По отдании чести государь изволил поздороваться с людьми, которые ответствовали троекратным «ура!». Потом государь спросил у людей, присягали ли они? На что ответили они, что присягали. «Кому присягали?»— изволил спросить государь. Караульные ответили: «Вам. ваше величество!» — «Кому — вам?» — был вопрос государя. Ответ: «Государю императору Николаю Павловичу!» Вслед за тем государь изволил благодарить нижних чинов за верную службу и, отозвавшись потом, что теперь придется показать верность свою на самом деле, спросил: «Готовы ли вы за меня умереть?» Получив ответ удовлетворительный, государь приказал зарядить ружья и, обратясь к караульным офицерам, сказал: «Господа! Я вас знаю и потому не говорю вам ничего». Когда зарядили ружья, государь вывел караул к воротам, с внешней стороны, на площадь и приказал удвоить все наружные посты» [18] .

18

ОР ГПБ, ф. 380, № 57, л. 31.

От этого первого соприкосновения Николая с войсками зависело очень многое. Нелояльность караула — даже пассивная — потребовала бы немедленной его замены, что создало бы сумятицу во дворце и, став известным в полках, увеличило бы сомнения и колебания. Кроме того, разговор с караулом определил самоощущение нового императора. В дальнейшем он уже не испытывает столь дотошно — кому присягали, готовы ли умереть и так далее. Он просто командует.

Таким образом, успешность важнейших первых шагов императора связана была с позицией двух офицеров — начальника караулов Моллера и командира 6-й егерской роты Финляндского полка поручика Павла Греча.

Павел Иванович Греч, брат известного и тогда еще весьма либерального литератора Николая Ивановича Греча, мог с полным успехом оказаться членом тайного общества. Умный, живой, веселый человек, он через своего брата был близко знаком со старшими Бестужевыми, с Рылеевым, с Дельвигом и со многими другими. Когда после ареста Розена привели в Зимний дворец, то Греч, «добрый мой товарищ», как назвал его Розен, в присутствии смущенного полковника Моллера сказал, кивнув арестованному: «Ах, душа, жаль тебя!»