Мятеж реформаторов. 14 декабря 1825 года
Шрифт:
Возле Таврического сада Оболенский встретил идущего пешком знакомого офицера, который сказал, что в конной артиллерии волнения. Оболенский бросился туда — это было первое обнадеживающее известие. Артиллеристы и в самом деле волновались. Еще до присяги граф Иван Коновницын, младший брат Петра Коновницына, офицера Гвардейского генерального штаба, собрал группу офицеров, которые выразили командованию свое недоверие и взбудоражили солдат. Но старшие офицеры повели себя решительно, Коновницын и его товарищи были арестованы и заперты в солдатских казармах.
Штейнгель показал, что, спустившись около девяти часов утра к Рылееву, он застал у него Пущина, который рассказывал Рылееву, что к нему прибежали два офицера конной артиллерии, которых начальник арестовал, но они выломали в комнате дверь
Когда Оболенский подъехал к казармам конной артиллерии, там уже все было кончено. Он спросил у капитана Пистолькорса, одного из тех, кто подавил попытку мятежа, о Коновницыне. Пистолькорс ответил, что Коновницын куда-то ускакал (как мы знаем — к Пущину). Оболенский хотел войти в казармы, но Пистолькорс сказал, что для этого нужно разрешение находящегося здесь командующего артиллерией генерала Сухозанета. Сухозанет писал потом в воспоминаниях: «Замечательно, что в это время приехал и хотел войти адъютант генерала Бистрома князь Оболенский, но когда ему сказали, что без доклада генералу Сухозанету его не впустят, то он ускакал стремглав».
Оболенский торопился в Московский полк, в котором, по его расчетам, должно уже было что-то решиться. Он подъехал к казармам и узнал, что некоторые роты «отказались от присяги и, ранив генералов Шеншина и Фредерикса, пошли на Сенатскую площадь».
Был одиннадцатый час утра 14 декабря 1825 года.
Михаил Бестужев и Щепин-Ростовский стали поднимать солдат около девяти часов. Они начали с 6-й роты, которой командовал Щепин, потом пошли в 3-ю роту Бестужева. То, что они говорили, было потом с небольшими вариантами восстановлено полковым следствием путем опроса солдат: «Ребята, вы присягали государю императору Константину Павловичу, крест и евангелие целовали, а теперь будем присягать Николаю Павловичу?! Вы, ребята, знаете службу и свой долг!» Через некоторое время Щепин вернулся уже один в свою роту и сказал: «Ребята, все обман! Нас заставляют присягать насильно. Государь Константин Павлович не отказался от престола, а в цепях находится; его высочество шеф полка (великий князь Михаил. — Я. Г.) задержан за четыре станции и тоже в цепях, его не пускают сюда».
И солдаты верили. Они поверили потому, что все это было вполне возможно. Они не сомневались в том, что Николай Павлович может, чтобы захватить трон, заковать в цепи своих братьев. Они верили — вот что замечательно. Каковы же были их представления о политических нравах империи и личных качествах претендента на престол?
Рядовые лейб-гвардии Московского, Гренадерского и Павловского полков.
Офицеры полка — штабс-капитаны Волков и Лашкевич, поручик Броке и подпоручик князь Цицианов, — обещавшие содействие, активной агитации не вели, но самим своим присутствием как бы подтверждали сказанное, во всяком случае не возражали.
Когда в десятом часу приехал в полк Александр Бестужев, солдаты были возбуждены и наэлектризованы. Сразу после Александра Бестужева приехал от лейб- гренадер Каховский, сообщил, что гренадеры готовы действовать, и сказал: «Господа, не погубите лейб-гренадер нерешительностью!» И ушел в Гвардейский экипаж.
Александр Бестужев в своем парадном адъютантском мундире и сверкающих гусарских (не по форме) сапогах пошел в сопровождении офицеров-московцев по ротам.
Александр Бестужев, известный тогда уже литератор и решительный драгунский офицер, не зря дружил с Якубовичем. В нем не было совершенно аморального авантюризма «храброго кавказца», но романтическая бравада и кавалерийская лихость были ему вполне свойственны. Федор Глинка показал о нем: «Я ходил задумавшись, а он рыцарским шагом, и, встретясь, говорил мне: «Воевать! Воевать!» Я всегда отвечал: «Полно рыцарствовать! Живите смирнее!» — и впоследствии всегда почти прослышивалось, что где-нибудь была дуэль, и он был
Он любил сильную фразу. Незадолго до восстания он, входя в кабинет Рылеева и перешагивая порог, сказал: «Переступаю через Рубикон, а Рубикон значит — руби кон, то есть все, что попадается!» На следствии ему пришлось объяснять, что он не имел в виду истребление императорского семейства.
Но, в отличие от Якубовича, он был идеологически готов к революционному действию. Он готовил себя к подвигу не только в сфере романтических мечтаний. Когда в канун выступления он сказал: «Или мы ляжем на месте, или принудим Сенат подписать конституцию»— то это была программа действия, а не эффектная формула.
Вклад Александра Бестужева в подготовку восстания явно скромнее вклада Рылеева, Трубецкого, Оболенского, Каховского. Он, по его собственным словам, готовил себя к «военному делу», к вооруженному участию в мятеже. И 14 декабря он доказал, что его декларации — не пустые слова.
Придя в казармы Московского полка и оценив обстановку, Александр Бестужев начал игру ва-банк. «Говорил сильно — меня слушали жадно» — так он определил свои отношения с московцами.
Полковое следствие опросом солдат выяснило, что Александр Бестужев говорил в 6-й роте, «что он приехал от государя Константина Павловича секретным образом, дабы предупредить полки, что их обманывают; что Константин Павлович жалует их пятнадцатилетней службою, любит Московский полк и прибавит жалование…Щепин- Ростовский, оба Бестужевых, Волков и Броке пошли в 3-ю роту; при входе в оную присоединился к ним подпоручик князь Цицианов и… капитан Лашкевич; вошедши в покои роты, оба Бестужева и Щепин-Ростовский возмущали нижних чинов теми же словами и потом ушли в 5-ю роту, где первых трое говорили то же нижним чинам, что и в прочих ротах… из 5-й роты Щепин-Ростовский и оба Бестужевы с поручиком Броке были во 2-й фузилерной роте и тоже возмущали нижних чинов не присягать, внушая при том им, кто не будет держаться прежней присяги, то тех колоть. Причем Александр Бестужев фельдфебелю Сергузееву велел приказать людям взять с собою боевые патроны. Потом оба Бестужевых и Щепин-Ростовский были опять в 3-й фузилерной роте и подстрекали нижних чинов к уклонению от присяги; между прочим Александр Бестужев сказал людям, что покойного государя отравили, и Михайло Бестужев велел взять с собою боевые патроны».
М. А. Бестужев. Акварель Н. Бестужева. 1830-е гг.
Агитация, как видим, велась страстно, напористо, жестко — «кто не будет держаться прежней присяги, то тех колоть!».
Офицеры готовились к боевым действиям, а не к демонстрации. Приказав солдатам брать боевые патроны, они вооружались и сами. Щепин послал фельдфебеля своей роты на квартиру, откуда тот принес ему пистолет и боевую (в отличие от форменной шпаги) черкесскую саблю. Он велел фельдфебелю тут же зарядить пистолет ружейной пулей, а когда та оказалась велика, то нарезать из нее картечей.
В это время в казармы примчались из Гвардейского экипажа Петр Бестужев и Палицын для выяснения обстановки и оповещения моряков. Щепин велел передать, что полк выступает.
3-я и 6-я роты выбегали во двор для построения.
Пришло приказание офицерам собираться к полковому командиру — так делалось во всех полках перед присягой. Щепин крикнул посланному, что «он не хочет знать генерала!». Он был яростно возбужден еще с вечера. Но это возбуждение и неистовый темперамент сослужили в эти минуты хорошую службу восстанию.
К'огда роты в полном составе вышли из казармы, «Щепин и Михайло Бестужев приказали зарядить ружья и первый с саблею, а последний с пистолетом в руках, закричавши «ура», выбежали с ротами на большой двор, причем нижние чины имели ружья на руку, а впереди их барабанщик бил тревогу. Подпоручик Веригин, собиравший в это время офицеров к полковому командиру, был окружен ими на большом дворе, коему Щепин грозя саблею, а Александр Бестужев пистолетом, принуждали его вынуть шпагу и кричать с ними «ура» Константину…»