Мятежный остров
Шрифт:
– Это болезненный румянец, – нашелся Нукулпрадат.
– Болезненный… Ну-ну. – Начальник тюрьмы сидел в кожаном кресле в своем кабинете и ковырял зубочисткой в зубах. – Через два дня приезжает наш хороший друг, мистер Грин, ты слышишь? Так вот, к этому времени этот Карл Свенссон должен сам попроситься в карцер. А знаешь для чего?
– Нет, сеньор Фернандес, – вперил глаза в пол таиландец.
– Чтобы среди вас не подохнуть. Понятно, урод?
– Да, сеньор Фернандес, – кивнул Нукулпрадат.
– Действуй! Или тебе тогда в поединке вместе
Охранники дубинками и кулаками вытолкали Нукулпрадата из кабинета.
Тем же вечером в своем углу барака таиландец собрал приближенных братков на сходку.
– Нам нужно выкрасть шведа и опустить, – сказал он.
– Ты же знаешь, Боксер, – начал размышлять вслух человек со шрамами от ножа на щеках и шее, по прозвищу Полосатый Сантьяго, – за ним стоят «белые» и вьетнамцы. И китайцев мы на свою сторону не перетянем. Против трех «семей» мы выйти не сможем.
– Надо действовать быстро. Выкрасть, а потом подкинуть его охранникам, «нашпигованного» и полуживого, – продолжал настаивать на своем таиландец.
– Я не знаю, о чем тебя просит «хозяин», – вмешался в разговор Гильерме – пожилой филиппинец со сморщенным, как моченое яблоко, лицом, – но это подстава для всех нас. Ты б лучше забил стрелку с Хар-Лампом.
– Кто пойдет со мной за шведом? – Нукулпрадат обвел злыми глазами братков.
Никто не пошевелился, отвели взгляды в сторону.
– Ладно, забью стрелку с Дмитрием. Ты, Домингос, – таиландец показал рукой на худого, словно голодный щенок, парня, – пойдешь к Хар-Лампу, скажешь, что я его буду ждать за бараком.
– А почему я? – в глазах Домингоса читался страх.
– Ты, потому что это сказал я, – резко проговорил Нукулпрадат.
На этом сходка закончилась. Филиппинцы расползлись по своим нарам. Только Домингос пошел к крылу барака, где обитали белые.
Харлампиев лежал на своей шконке, наблюдал, как, склонившись над тумбочкой, на которой лежал лист ватмана, Виталий создает очередной шедевр. Прямо на глазах на листе бумаги появлялась голая красотка. Ее взгляд был полон тоски и желания.
– Охренеть просто! Как это у тебя получается? – удивлялся Дмитрий.
– В детстве и юности я ходил в изокружок, – признался Рождественский. – На уроках рисовал. Даже стихотворение, которое задавали на память, зарисовал в картинках.
– Как это? – удивился Харлампиев.
– Я каждую строчку как бы видел перед собой – образное мышление называется. И этот образ использовал в общей картине. Вот, например, Александр Сергеевич Пушкин: «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все бродит по цепи кругом».
– Понятно, ты нарисовал дуб, цепь, кота, – сказал Дмитрий. – А кота, наверное, в очках, как ботана, раз он ученый.
– Точно – кота в очках! А потом нарисовал и русалку. Учительница как увидела такую русалку, так родителей в школу вызвала. Русалка была похожа вот на эту мадам вамп. – Рождественский показал на рисунок, над которым в данный момент работал.
– А при чем тут русалка? – пожал плечами Дмитрий.
– Русалка потом в стихотворении появляется. «Русалка на ветвях сидит…» – продекламировал Виталий.
– Потом мне нарисуешь и дуб, и кота в очках, и русалку на ветвях. Пускай местные знают нашего Пушкина и смотрят на российские картинки. А внизу стих этот напишешь.
– Хорошо. Нарисую и напишу, – согласился Рождественский. – Ну и влетело мне тогда за эту русалку. Типа порнографию в школе пропагандировал.
– А меня за мои косяки просто выгоняли с уроков. Понимали, что маменька не пойдет, – проговорил Харлампиев. – Ей было стыдно за меня. Дома зато по полной на мне отрывалась. За уши оттаскает или тапочкой побьет. Кричит, ругается. А я, бывало, на нее ее же словами огрызаюсь… Как собачонка. Под стол залезу и говорю самое обидное для нее. А теперь вот скучаю. Давно ее не видел. – Харлампиев задумался. – Слышь, папа Карло, я же сразу понял, что ты не просто швед. Да и вааще я не верю, что тебя Карлом звать. Ну, раз ты не хочешь говорить, кто ты, не надо. Я душу тебе не выверну. Главное, что ты мужик.
Харлампиев обернулся, перешел на шепот, хотя никто в этой богом забытой дыре русский язык не понимал. На шепот он перешел из-за привычки – не любил говорить о важном деле громко, и еще ради уважения к своим «белым братьям» – многие сидельцы уже спали или готовились ко сну.
– Устал, как говорится, я от чужбины. Домой хочу. Помнишь, как в песне: «Я маменьке родной, с последним приветом хочу показаться на глаза», – тихо пропел Харламиев. – Так вот, неспроста за тебя «хозяин» и тот американец взялись и филипупсов натравливают. Ой неспроста… Потому что человек ты не обычный.
Виталий только пожал плечами и продолжил рисовать.
– А мы тут одно дело замутили. И хоть ты человек не простой, но, вижу, надежный. Ведь даже этих ссученных не сдал.
Рождественский оторвался от бумаги, посмотрел сверху на картину, добавил пару штрихов. Он делал вид, что полностью поглощен своим занятием, хотя одновременно внимательно слушал Дмитрия.
– Короче, мы тут ноги щупаем, – продолжал Харлампиев.
– Что делаете? – не понял Рождественский.
– Готовимся встать на лыжи.
– Побег то есть готовите? – уточнил Виталий.
– А разве не понятно? Короче, замутили вот что, – начал рассказывать Дмитрий. – К причалу раз в две недели по вечерам прибывает харчевоз. Корыто привозит жратву, воду, соляру для дизелей. Посудина всегда остается на ночь у причала. Матросики уходят спать в гарнизон. Потому что вечером зэки разгружают, а утром загружают грязные шмотки для стирки, пластик, стекло – хлам всякий. Мы можем поднять наших, вьетнамцев, китайцев. Думаем пробить дырюгу в стене и захватить этот корабль. На нем уйти в море. Там высадимся на остров. Лучше вьетнамский. У нас есть и моряки, и капитаны. Как тебе такой план?