Мыши Наталии Моосгабр
Шрифт:
– Учила я в детстве один стишок.
И под звуки военных маршей и колоколов она начала читать его:
Старушка слепая из церкви бредет,
Клюкою дорожку никак не найдет.
Клюкою дорожку торить нелегко,
Упала старушка – не подымет никто.
Потом она сказала:
– Когда Везр и Набуле были маленькие, я пела им колыбельную. – И она в первый раз отпила из бутылки под названием «Лимо» и медленно под звуки военных маршей и колоколов запела:
Доброй ночи, ты спи сладко,
ангел стережет кроватку…
……………………………
завтра утром,
как проснешься…
А
Мари Каприкорна вскочила с кресла и выбежала из столовой в зал. Она была старая, маленькая, ветхая и, когда бежала, тряслась, как осиновый лист. Встал и Оберон Фелсах, он медленно доедал пирожок… он был очень бледен, но спокоен, встали и студенты.
Госпожа Моосгабр во главе стола улыбнулась и спросила:
– А как я могла с этой Марией дружить, если я с ней никогда не разговаривала? Как я могла с ней дружить, если я никогда не была в Феттгольдинге? Как…
– Можно иметь друзей, – сказал Оберон Фелсах у кресла, он медленно доедал пирожок и становился все бледнее, – можно иметь друзей и при этом никогда в жизни с ними не разговаривать… Можно иметь друзей и видеть их только издали, в окно. Вы никогда не были в Феттгольдинге, но Мария Земля иногда ездила с отцом в Кошачий замок, с малолетства…
– А кто тогда был мой муж, – спросила госпожа Моосгабр во главе стола и улыбнулась, – кто он был, если Медард Моосгабр, похороненный в Дроздове под Этлихом, им не был, и где мой муж тогда похоронен?..
И Оберон Фелсах, доедая пирожок с миндалем и становясь все бледнее, сказал:
– Ваш муж умер через неделю после свадьбы, он был внучатым племянником Карла Наполеона и похоронен в княжеском дворце.
В эту минуту госпожа Моосгабр увидела в широкие раскрытые двери столовой, как в зал в сопровождении Мари Каприкорны в белом кружевном чепце и фартуке входят какие-то люди, люди в черных костюмах, цилиндрах и униформах, во главе их идет генерал с длинными седыми волосами, а рядом с ним – посланец.
Госпожа Наталия Моосгабр посмотрела на Оберона Фелсаха, который наконец доел пирожок и в своем темном платье с длинными черными волосами был уже чудовищно бледен, и спокойно сказала:
– Однажды толпа на улице хотела закидать меня камнями.
Потом сказала:
– В Кошачьем замке согласно поверьям когда-то было много-много мышей. И меня всю жизнь донимают мыши. Есть ли мыши на Луне?
И чудовищно бледный Оберон Фелсах, стоя возле кресла, улыбнулся и отрицательно покачал головой.
– Хоть там пыль и пепел, – кивнула госпожа Моосгабр во главе стола под звуки военных маршей вперемешку с колокольным звоном, и разноцветные перья на ее шляпе трепетали, подвески в ушах качались и бамбуковые шары на шее позвякивали, – хоть там пустыня, голые, растрескавшиеся камни, хоть это край смерти… но если там нет мышей, эта земля – обетованная. – И она проглотила последний кусок своего пирожка.
И тут все в зале встали перед широкими дверьми в столовую лицом к госпоже Моосгабр во главе стола, а посланец поклонился и сказал:
– Господин министр полиции граф Скарцола.
И генерал с длинными седыми волосами обнажил голову, глубоко поклонился и сказал:
– Ваше величество, у подъезда вас ждет золотая карета.
И по радио народ ликовал и прославлял вдовствующую правительницу княгиню Августу тальскую, и звучали военные марши и звонкие колокола… Студенты – один в темном клетчатом пиджаке, по-видимому Лотар Баар, и второй, тоже красиво одетый, по-видимому Рольсберг, стояли на коленях у обеденного стола и кресел, господа в черных костюмах, в цилиндрах и униформах стояли на коленях в зале перед широкими дверьми в столовую, а мальчик Оберон Фелсах, чудовищно бледный, с длинными черными волосами, черными глазами и длиннющими ногтями стоял на коленях возле студентов у обеденного стола. И где-то в углу столовой стояла на коленях одна-одинешенька Мари Каприкорна, старая, ветхая экономка в белом кружевном фартуке и чепце, она дрожала и плакала. И госпожа Моосгабр во главе стола поднялась с кресла, положила руку в белой перчатке на черную скатерть, посмотрела на сухие цветы в вазе, на ленты с выцветшей золотой и серебряной надписью и на горящую свечу, над которой возносилось облачко ладана. Она улыбнулась, протянула руку к бутылке под названием «Лимо» и еще раз отпила. Потом указала на блюдо с пирожками, на котором были те, что с изюмом, и заявила:
– Эти, с изюмом… уничтожьте. Они отравлены.
А потом посмотрела на коленопреклоненных в столовой, на Оберона Фелсаха, чудовищно бледного, на бледных студентов и на Мари Каприкорну, несчастную и плачущую, улыбнулась и сказала:
– Одного-единственного я так и не знаю. Действительно ли это те самые студенты.
И медленно, под звуки военных маршей вперемешку с колокольным звоном, она пошла к дверям столовой – к министру полиции. Шла медленно, в туфлях без каблуков, перья на шляпе трепетали, подвески в ушах качались, бусы на шее звякали, одной рукой в белой перчатке держала черную длинную блестящую юбку… Она шла медленно-медленно и уже знала точно, до какого места дойдет. Не доходя нескольких шагов до министра и до коленопреклоненной толпы, она остановилась, улыбнулась и сказала:
– Постановляю и повелеваю – помиловать Альбина Раппельшлунда. Помиловать Везра и Набуле Моосгабр. – И она опустила руку в карман своей черной длинной блестящей юбки и подала министру какую-то старую печатку.
Потом она упала на ковер как старое, сухое, подрубленное дерево, а те, что стояли на коленях поближе, услышали ее последние тихие слова.
– И все это была моя судьба. Господи, смилуйся над моей несчастной душой.
* * *
Поздним вечером в тридцать первый день октября месяца, за два дня до праздника Душичек было объявлено, что вдовствующая правительница Августа тальская, княгиня из Саас-Беер, скончалась. Она умерла под действием яда в свой семьдесят пятый день рождения, в ту самую минуту, когда спустя полвека снова взошла на престол. Золотая карета, стоявшая перед виллой Оберона Фелсаха, отвезла во дворец лишь старую накрашенную мертвую женщину в длинной черной блестящей юбке, кофте и туфлях без каблуков… в бамбуковых бусах, подвесках в ушах и шляпе с зелеными и красными перьями, трепетавшими и сами по себе и от толчков колес на ухабах, а сверху прикрытую черно-коричневой полосатой шубой с огромной косматой гривой. На следующий день пять тысяч певцов и музыкантов исполнили «Реквием» – самый великий «Реквием», который когда-либо звучал в этой стране. Пели его в кафедральном соборе святого Квидо Фонтголландского, а заупокойную мессу служил кардинал, архиепископ тальский. Дирижировал хором и оркестром мсье Скароне, партию сопрано пела госпожа Магдалена Кнорринг из Охраны матери и ребенка, а среди инструментов звучала валторна господина Иоахима Ландла и, наверное, валторна господина Зефеуса Смирша тоже. Во время исполнения «Dies irae» храм залил поток света.
На старом обветшалом доме в Блауэнтале – как и по всему городу и по всей стране – над входом в подворотню висел на скобе черный флаг. Леса на дворе у галереи были сняты, перед дверью в квартиру госпожи Моосгабр не было ни кирпичей, ни тачки, ни бочки. Когда спустя неделю в одной из больниц Блауэнталя привратница очнулась после пережитого удара, ее первые слова были:
– Какими крепкими нервами, должно быть, обладала эта несчастная женщина, какой великой артисткой пришлось ей стать!
И привратница говорила чистую правду.