Мышонок
Шрифт:
Стояла поздняя весна — снег уже растаял, зелень еще не появилась. После сумрака подвала глаза долго не могли привыкнуть к голубому весеннему свету, который с особой рельефностью высветил переплетение веток нескольких сиротливых деревьев во дворе разрушенной фабрики, обломки кирпичей, грудящихся вокруг, холеное лицо генерала с резкими складками от носа к подбородку, холуйские лица полицаев. Кубасов скрестил руки за спиной и постарался принять понезависимей позу. Кажется, ему это удалось, потому что генерал, медленно обводящий взглядом пленных, надолго задержался на Андрее Егоровиче. Он негромко что-то сказал стоящим у него за спиной и рядом с ним офицерам. Один из них по-русски, с акцентом, обратился к Кубасову:
— Кто ваш командир?
— Погиб, — ответили за Андрея Егоровича откуда-то сбоку.
Спрашивавший недовольно глянул в
— Я обращаюсь не к вам.
— Ты командир? — повернулся он к Кубасову. — Ты. По глазам видно, что привык командовать. Объяви своим бандитам, чтобы возвращались в подвал. Мы замуруем вас там.
Только сейчас Андрей Егорович заметил в дальнем конце двора груженные новым кирпичом телеги. Кто-то из бойцов группы, отчаянно выматерившись, бросился на полицая, который стоял у него за спиной, попытался вырвать у того винтовку, но, обессиленный, был повержен на землю, из разбитой его губы побежала кровь.
Кубасов молча, по-прежнему держа скрещенные руки за спиной, направился к черному зеву, откуда недавно вышел на свет. За ним последовали бойцы.
— Ребята, — сказал кто-то, — давайте споем. А? Пусть бесятся, суки.
Андрей Егорович первый затянул: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой». Почему именно эту песню? Он не думал. Так получилось. Когда кто-то предложил спеть, Кубасов почти механически набрал полную грудь воздуха и запел. И чем дальше он пел, чем больше голосов вплеталось в песню, тем легче становилось измученное тело Андрея Егоровича, словно бы воспарив под темный, покрытый толстым слоем плесени свод подвала. Свет едва проникал сюда. Вскоре он совсем исчез — несколько полицаев в три ряда — чтоб надежнее было — клали кирпичи, замуровывая лаз в подвал. А они продолжали петь. Наверное, тем, что остались наверху, на весеннем голубом свету, никогда не забыть этого пения, думал Кубасов. Наверное, в смертную минуту они вспомнят как мы пели, приговоренные к долгой и мучительной смерти.
Среди тех, кто замуровывал вход в подвал, был Левашов.
— Эй, командир, — прошипел он, — слышь? Мы с тобой не встречались?
— Спасти хочешь? — усмехнулся Андрей Егорович.
— Встречались, — хихикнул Левашов, воровато оглядываясь. — Помнишь где? Я вот живу, а ты загибайся. Если нравится. Хочешь пристрелю? Чтобы меньше мучался. Хочешь?
Андрей Егорович отвернулся.
Света в подвале становилось все меньше и меньше. Голубые блики лежали на лбах и скулах поющих, а все остальное залила чернота.
То, что было дальше, вот это и снилось Андрей Егоровичу в кошмарах. Геройство ведь не в том, чтобы просто умереть за идею. Геройство в том, чтобы умереть достойно. Трудно сохранить достоинство в черном каменном мешке, когда утеряны очертания пространства и времени, когда исчезли человеческие лица и только голоса, только голоса остались от людей, перемещающиеся из одной точки подвала в другую.
Шестнадцать мужчин вроде бы неплохо знали друг друга, но, оказалось, почти и не знали. Здесь они сбросили с себя маски, в которых ходили, и рядом со смертью и мучением стали до конца откровенными. В долгих рассказах о былом проводили они сначала время, натужно веселясь. Стало не хватать воздуха. Саша Южин, которого Кубасов знал как храброго солдата, задыхаясь, говорил какую-то бессмыслицу, и сам смеялся ей, и требовал, чтобы все смеялись вместе с ним, и неподдельная обида звучала в его голосе: почему никто не смеется его шуткам, зачем утешают его, уговаривают помолчать? Да не сошел он с ума, не сошел! Просто ему очень весело. Неужели они не понимают, как это весело: сидеть среди черноты и знать, что дороги отсюда нет и не будет?
Город С. освободили через пять дней. Когда взломали сооруженную полицаями стенку, только четверо подавали признаки жизни, хотя были без памяти — среди них Кубасов.
Годы и тревоги, постоянная занятость, переезды с места на место вытеснили из памяти Андрея Егоровича встречи с Левашовым — не до того было, и покрупнее дичь приходилось вылавливать, потерявшуюся в суматохе и великих переселениях первых послевоенных лет. Но когда участковый описал ему, как выглядел некий Шилов, Кубасов подумал: «Это тот… Точно, он!» запросил документы, порылся в них и, встречаясь с Ванькой Зайцевым, уже знал кое-что о Левашове. После этого уже не мог успокоиться Андрей Егорович, пока Левашов разгуливал на свободе, скрываясь где-то, считая, что в жизни не бывает расплаты за совершенное зло, что жизнь слепа и глупа и позволяет подлецам спокойно кончить отпущенные им дни, но требуя платы за слезы и смерть, которые они посеяли. Чем бы ни занимался Кубасов в последнее время, он постоянно помнил о Левашове. Он и в Березовку еще раз съездил, узнал об исчезновении Ваньки и девчонки, поверил, как и все, в легенду об их счастливой любви, поговорил с бывшей женой Ваньки, но ничего нового не выведал. Однако ни на секунду Андрей Егорович не засомневался, что встретит, обязательно встретит Левашова! Он, а не кто-нибудь другой заставит Левашова узнать цену трусости, предательству, смертям безвинных людей.
3
Летом пятьдесят девятого года он начал новую жизнь — в который уже раз. Давнее и недавнее прошлое, было ли оно на самом деле или только приснилось ему? Было или приснилось? Если приснилось, то что он увидит проснувшись — какая светлая и чистая жизнь ожидает его? А если оно было, неужели нельзя как-нибудь навсегда избавиться от него? Неужели нет никакого способа избавиться?
В новой своей жизни он боялся замкнутых пространств, предпочитая ночевать в лесу, на скамейке в привокзальном скверике, где белел над кустами желтой акации гипсовый пионер с горном, или, в крайнем случае, на продуваемых ветром платформах, забившись между ящиками или прикрытыми брезентом машинами. Он и на одном месте в новой своей жизни не мог — никак не мог! — долго находиться, и переносился с одной небольшой станции на другую, старательно избегая больших станций и городов; бывало, не стыдясь, стоял с протянутой рукой; время от времени нанимался разгружать вагоны, но дольше двух недель на одном месте усидеть не мог, и едва сумерками подергивалась округа, прыгал на платформу (он знал заранее, какой поезд куда пойдет, не зря же околачивался на разгрузке), забивался в угол, жевал заранее припасенную еду, и несся, несся, несся в неизвестность.
Временами он отпускал бороду, сразу из-за нее старея лет на десять, не меньше. Потрепанная его одежда да как-то мгновенно поблекшие глаза, которые постоянно слезились, вызывали невольную жалость. Именно поэтому он начал просить милостыню, притворяясь будто нем. Он стоял где-нибудь на людном месте, тянул перед собой грязную ладонь, что-то невнятно мычал, успевая настороженно зыркать по сторонам: опасна, очень опасна, куда опаснее, чем раньше, была его жизнь — новая, проклятая, так не похожая на прежние, которые теперь, с расстояния, казались ему прекрасными-распрекрасными. Особенно та, где он был уверенным и сильным, в которой наделен был властью распоряжаться чужими жизнями. И та, в которой он был богом — странная, нереальная, но переполненная до краев благостным покоем.
Немота все больше и больше становилась его естественным состоянием. На людях он никогда ничего не говорил, и лишь оставшись наедине с собой разражался длинными монологами, в которых проклинал судьбу, давние свои жизни, но ни разу не осудил себя: а за что, чем он виноват, что жизнь его так сложилась, а не иначе? Наверное, только благодаря этим монологам он не онемел бесповоротно.
Все документы он выбросил. Он не был больше ни Левашовым, ни Шиловым. Если его задержат, решил он, он притворится, что не знает ни имени своего, ни фамилии, что он и говорить не умеет и почти не понимает, о чем говорят ему. Нет-нет, он не Левашов! Кто такой, этот Левашов? Убийца? Сволочь? Предатель самого святого, что может быть у человека? Не знает он Левашова! И знать не желает! И Шилова не знает: ни того, который погиб в уральском областном центре под колесами поезда, ни того, который пятнадцать лет жил под именем погибшего тихо и мирно, пока хитроумная судьба не столкнула его с матерью Насти. Насти? Какой такой Насти? Не знает он Насти! Не было в его жизни знакомых с этим именем! Его путают с кем-то. Он — только он: немой, несчастный, калека, заросший дремучей бородой, давно не мывший ни лица, ни тела, отчего и человеком пахнуть престал, а пахнет почти так же, как пахнут мыши.
Время от времени он явственно видел себя шагающим по горячей летней пыли. Вилась полевая дорога, виднелись впереди избы, над которыми возвышались старые дуплистые деревья, и слева, по точно такой же дороге, как его, испуганно гнала корову домой какая-то девчонка. Страшная грозовая туча, зачернив округу, висела и над его дорогой, и над дорогой девчонки. Хлынул дождь. Поначалу только редкие капли падали на пыль, оставляя после себя темные круглые пятнышки, но вскоре непреодолимая стена воды выросла перед ним. Он мгновенно промок насквозь. Девчонка посмотрела в его сторону. Над ее дорогой дождь не шел — граница дождя проходила по середине поля, и созревающая пшеница радостно желтела возле ее дороги и сумрачно склонилась под ударами тяжелых дождинок возле его. С ее половины поля ярко сверкали голубые головки васильков, на его половине васильки были черными, словно бы обуглившимися.