Мышонок
Шрифт:
Он внезапно сорвался с места и бросился к сараю, из которого недавно вышел, приветливо позвал за собою Андрея Егоровича и шофера:
— Идите сюда. Вон сколько их. Видите?
Нестерпимая вонь ударила в нос. Темно-серая кучка высилась у противоположной стены. Казалось, это лежали какие-то камешки, и если бы несколько оскалившихся от боли мышей не валялись
— Мне медаль не полагается? — обратился к шоферу Левашов. — Замолвь перед начальником слово, я — молодец, хорошо поработал.
— Левашов, — жестко сказал Андрей Егорович, — хватит придуриваться. Хватит!
Глаза Левашова только на мгновение стали серьезными, только на мгновение в них появилось что-то осмысленное, а потом он снова заулыбался:
— Кто это Левашов? Я знал одного гада, носил он такую фамилию. Когда нас замуровывали в подвале, он тоже там был. Ох, попадись он мне!
— Ты — Левашов, ты! — не сдержавшись, закричал Андрей Егорович.
— Ну чего кричишь? — с бессмысленной рассудительностью посмотрел на него Левашов. — Чего? Я обидеться могу. Я вас в гости не звал. Пришли смотреть на мою работу, смотрите.
— На месте бы… На месте бы, будь моя воля… — прошептал Андрей Егорович.
— Я только что из леса, — сообщил шоферу Левашов. — Там красиво.
Он прищурил глаза и восторженно покрутил головой.
— Сволочь… Сволочь… — Андрей Егорович едва сдержался, чтобы не ударить Левашова, а тот пожаловался шоферу, тыча грязным пальцем в Кубасова:
— Боюсь… Плохой человек…
Через мгновение он панически орал, прячась за спиной шофера:
— Я узнал! Он замуровывал! Он!
Не стой рядом шофер, Андрей Егорович, наверное, заплакал бы от великой несправедливости жизни — тот, кто столько страданий принес, испытать страдание сам уже не может, никогда уже ему не станет по-настоящему больно. Вот и сейчас, только что панически оравший, он стал рассказывать шоферу, как прекрасен осенний лес, и все пытался, цепко ухватив шофера за локоть, повести того в лес, показать, где сегодня поймал четырех мышей.
Когда они привели Левашова к машине, тот с радостью забрался в нее, дружески подмигнув Кубасову:
— К Тонечке поедем, да?
— К Тонечке.
— А чего она не приехала, не знаешь? Должна была.
— Арестована твоя Тонечка. Как и ты. Только вышла из дома, ее и взяли.
— Да ладно шутить! — засмеялся Левашов и снова подмигнул Кубасову: — У нее муж лопух какой-то. Не подозревает, зачем она ездит ко мне. Ей-богу, лопух!
Андрей Егорович, не сдержавшись, со всей силы пнул Левашова в бок. Тот заплакал, по-детски размазывая слезы по щекам — грязными ладонями, громко всхлипывая.
Пересиливая себя, Кубасов сидел рядом с Левашовым. Казалось бы, он мог радоваться, однако слова, которые он так старательно готовил, чтобы сказать их Левашову, были бесполезными — ни раскаяния, ни страха, ни других осмысленных чувств Левашов не испытывал. От этого все тяжелее и тоскливее становилось Андрею Егоровичу. Он готов был посчитать, что в основе своей жизнь несправедливо устроена, раз сидящий рядом с ним бородач, снова радостно пытающийся заговорить с шофером, самым везучим оказался из многих-многих людей, кого знал в своей жизни Кубасов: из всех передряг выбрался живым и не покалеченным. Но настоящую любовь он знал? Мог знать, однако сам сжег ее в пылающей избе. Что останется после него — смерти? На место умерших пришли новые люди, и новыми заботами и новым счастьем расцвела жизнь, устремляясь в тревожные небесные дали, откуда и сейчас, пока они ехали лесом, смотрели на них ранние звезды, то выглядывая из-за разлапистых сосен, то скрываясь за ними. И даже в обидной несправедливости жизни была своя справедливость. В чем, правда, она заключалась, Андрей Егорович пока не знал…