Мышьяк за ваше здоровье
Шрифт:
Александр проследил за его пылким взором, окидывающим деревянные панели комнатки и ее стандартную, убого-роскошную меблировку, и подумал, что он, доктор Меншиков, чего-то, конечно, не понимает в системе вечных ценностей. И он почти с изумлением ощутил, что гнев его на Палкина испаряется. Потому что фельдшер безусловно прав: удовольствие он получил. И немалое! Алехан, Алехан, постарайся избежать этих пошлых оценок и признайся себе, что никогда и ничего подобного с тобой в жизни не происходило. Давай, давай, признавайся, перед собой-то можно не лукавить!
Стоило только закрыть глаза, как он видел ее напряженную шею, запрокинутый подбородок, слышал резкие, прерывистые вздохи, чувствовал, с какой силой стискивают его бедра эти стройные колени…
– Я все-таки одного не понимаю, – пробормотал он. – Почему, почему ты говоришь про какую-то цыганку? Про чернявую? Но ведь у нее рыжие волосы и зеленые глаза!
– Ну, брат, этого я не знаю, – развел руками Палкин. – Это ты со своими бабами сам разбирайся, кто чернявая, кто рыжая, у кого какие глаза. Хотя чего тут особенно разбираться? Эта, черненькая, видать, старалась для своей рыженькой подружайки, только и всего.
Кто это сказал: даже устами дебила иногда глаголет истина? Если это выражение впервые употребил Алехан Меншиков, честь ему и хвала за такой, не побоимся этого слова, трюизм. Ну конечно же, цыганистая Эльвира Холмская предоставила, так сказать, жилплощадь для встреч своей зеленоглазой подруги с доктором Меншиковым. Интересно, они обе действовали по просьбе Бушуева или только та, рыжая?
Кстати, о брюнетках! Что это там бормотал Гошка… Александр был после своего приключения в таком шоке, что почти не обратил на его слова никакого внимания, а между тем шофер клялся-божился, что, пока ждал пропавшего доктора, видел, как по двору прошла хозяйка сто седьмой квартиры. Та самая Эльвира, которую ее соседка Галина числила в отсутствии. Да и не только Галина – в этом не сомневалась и милиция, и домоуправление. Но Гоша уверен, что видел именно ее. И Палкин описывает очень похожую женщину. Как бы сравнить их впечатления, сопоставить, так сказать, показания свидетелей? Да очень просто. Витек обмолвился, что видел фото Эльвиры у соседки. Надо показать фотографию Палкину и…
И что? Какое дело Александру до какой-то там брюнетки, когда его интересует только рыжая, с зелеными глазами…
Но брюнетка – это совершенно реальный подход к загадочной женщине, которая свела с ума доктора Меншикова. Расчетливо, сознательно, жестоко… незабываемо!
«Через эту глупую любовь я одурел совсем!» – снова простонал где-то за околицей сознания бедный кузнец Вакула, и Александр сердито тряхнул головой. И вспомнил, где и почему находится.
– Ладно, черт с тобой, живи, – злясь на собственную мягкотелость, бросил он Палкину. – Но имей в виду, если ты не вернешь деньги Асе Ивановне, я тебя точно сдам в ментовку, понял? И еще… я тебе покажу одну фотку, а ты ее опознаешь. Иначе… смотри мне!
Палкин слабо кивнул, еще не вполне соображая, отделался он легким испугом или самое страшное все-таки впереди.
Александр чуть было не повернулся к нему спиной, но решил все-таки не выходить из образа до конца. Попятился за дверь, не спуская с окаменелого фельдшера прицельного взгляда и все еще держа руку за спиной, как бы готовый в любое мгновение выхватить некую стрелялку. Прикрывая дверь, нарочно громко скомандовал:
– Отбой, ребята. Уходим, быстро!
И громко затопал, изо всех сил стараясь в одиночку изобразить как минимум пятерых грозных подельников.
В вестибюле за стойкой портье опять было пусто. Александр пожал плечами и бросил на стол сотенную. Наверное, этого окажется мало, но что он мог поделать, если мальчонки не оказалось на месте? А вот не бегай в рабочее время где попало!
Сделал несколько шагов – и вдруг вернулся, положил на стойку «Век криминалистики». Эта книга уже сыграла свою роль в его жизни!
Выйдя на крыльцо, во влажный, накуксившийся теплым дождиком августовский день, атмосфера которого чем-то до боли напоминала душно-банную атмосферу «Русалки», Александр вспомнил водоплавающее создание с мелированными волосами и узенькой белой полосочкой незагорелой кожи на бедрах. Она ведь так и будет в бассейне сидеть!
Ну и пускай сидит, Александру обратной дороги уже нет. Оставалось только надеяться, что «русалка» уберется из бассейна прежде, чем красящий пигмент повлияет на цвет ее кожи. С одной стороны, тело русалки, конечно, должно быть под цвет воды, но, с другой стороны, сделаться голубой… не женское это дело!
ИЮНЬ 1980 ГОДА, ЗАМАНИХА
Добрые люди везде отыщутся, и на чужой роток не накинешь платок – это Анюта с малых лет знала. Она едва успела войти в автобус на автовокзале райцентра, как с заднего сиденья ей принялась неистово махать Катюша Перебывалова, тоже заманихинская, но пришлая и как бы временная, вместе с мужем жившая в деревне уж который месяц в доме больной матери, ухаживать за которой приехала сначала она из какого-то уральского городишки, потом мужа перетащила, а теперь поговаривала, что надо и свекровь перевозить вместе с детишками. Мать Катюшина была уже совсем плоха, но если сначала дочка мечтала продать дом и вернуться на Урал, то теперь ясно было, что родимые места ее притягивают больше, чем дальние. Анюта когда-то училась с Катюшей в одной школе, правда, Катерина была на пяток лет постарше и подругами они никогда не были, потом долго вообще не виделись, и Анюта вполне обошлась бы в жизни без новых встреч с Катюшей, которая и всегда-то любила посплетничать, а с годами обрела навыки записной ворошительницы чужих судеб. Ее хлебом не корми, только дай высказать человеку в лицо все, что она о нем думает, причем с такими участливо вытаращенными голубыми глазами, что даже не сразу можно было понять, что Катюша, оказывается, тебя поедом ест, да еще и причмокивает.
Анюта по своей воле никогда бы рядом с Катькой не села, но просто деваться оказалось некуда: автобус был переполнен, даром что это первый, самый ранний рейс (вблизи Заманихи располагались два пионерлагеря, турбаза, санаторий и дачный поселок). Стоять два с половиной часа в тесном, пропитанном бензиновой гарью, скачущем на ухабах «БелАЗе» – последнее удовольствие на свете. Да еще тяжеленные сумки с учебниками и гостинцами держать… А вот около Катьки каким-то чудом сыскалось свободное местечко – вернее, она его создала из ничего, как-то подвинулась, кого-то из соседей потеснила, на кого-то огрызнулась и заставила поджаться, так вот и удалось Анюте втиснуться бочком, а потом, когда дорога поневоле утрясла пассажиров, сидеть стало почти свободно, даже можно было откинуться на сиденье и чуточку подремать.
Но с Катькой как раз подремлешь! Стоило Анюте смежить веки, как Перебывалова начала молоть языком, да так громко, что невольно все окружающие прислушивались. Единственным способом ее утихомирить было подсунуться к ней поближе, глядеть ей в рот, ловить каждое слово и участливо кивать, показывая, до чего ты внимательно слушаешь, что Анюта и была вынуждена делать всю дорогу, пока сама себе не стала казаться кем-то вроде китайского фарфорового болванчика с вечно качающейся головой. Такой болванчик стоял в серванте у Анютиной школьной учительницы, Тины Ивановны, начиная туда-сюда качаться от малейшего движения близ серванта, и Анюте всегда бывало страшно, что его голова вот-вот отвалится, но шли годы, а голова все не отваливалась, поэтому Анюта в конце концов поверила, что и с ее собственной головой ничего не произойдет, если она будет кивать в такт Катюшиным словам. Да и тряска автобусная этому только способствовала.
Конечно, Катька была последним человеком, от которого Анюта хотела бы услышать о том, что произошло в Заманихе во время ее отсутствия, но выбирать не приходилось. И мучительней всего было то, что нужно скрывать ужас, который охватил ее при одной только мысли об опасности, угрожающей Петру, ненависть, которую она почувствовала к бывшей однокашнице, сделавшей ее горе и позор известными всем, кто ехал в автобусе и кто пытался прислушаться к Катькиному голосу, отнюдь не тихому…
А еще Анюта ощутила пугающую растерянность перед тем человеком, с которым ей вскоре предстоит встретиться и от него самого услышать, что он сделал из любви к ней и злобной ревности. Потому что она ни разу, ни на мгновение не усомнилась в том, что история эта с самого начала и до конца подстроена Ванькой Бушуевым. Еще месяц назад, после их последнего и очень резкого объяснения, когда Анюта вырвалась из его рук и суматошно свела на груди нечаянно расстегнувшуюся блузку, выпалив: «Никогда! Оставь меня в покое! Я другого люблю!», Ванька резко убрал руки за спину, словно еле удержался от искушения снова стиснуть Анюту в объятиях, а вернее, ударить по лицу или даже задушить (да уж, выражение лица у него было в эту минуту совсем не влюбленное и нисколечко не нежное!), а потом процедил, резко отделяя слово от слова: «Твой Петька – гад и сволочь последняя, а ты бисер перед свиньями мечешь. И я тебе это докажу! Потом спохватишься, да поздно будет». И с этими лютыми словами он повернулся и пошел вон, по-прежнему держа за спиной руки, так что Анюта могла видеть, что они стиснуты в кулаки.