Мысли
Шрифт:
При выходе на люди теряются априорные права непризнанных и гонимых, право на безапелляционный моральный суд, теряется авансированный гандикап доверия. Это, кстати, видно по нескольким вольным поэтическим чтениям, по сборнику ленинградского клуба «Круг», по опыту социализации рок-групп.
Образование неких новых объединений, перекраивающих границы прошлых членений в культуре, социализация мелких домашних кругов диктует новую этику культурного поведения, заменяя круговую поруку и идейную близость принципами близкими корпоративному кодексу. Многие суждения, высказывания, максимы, фундированные ранее простительностью застольной необязательности, дружеским доверием, а иногда просто сочувствием, ныне обнаруживаются просто как слабость и беспомощность. Кстати, на это же время падает и принципиальный культурно-стилевой слом, просматривающийся во всех видах искусства, также способствующий перестраиванию сложившейся иерархии как в официальной, так и неофициальной сфере, а также перекомпоновки
Ясно, что от поэзии ее вековая роль поп-геройства уплывает к стремительно разрастающемуся рок-движению и поп-сфере. Посему событие в литературе сужается до истинных размеров литературного события, поэтического события, события в изобразительном искусстве… Если все будет длиться в том же духе, то нынешний статус литературы, скажем, может еще продолжаться по инерции года два, но затем примет вид, знакомый нам по западным образцам: нормальная коммерческая литература и собственно литература, имеющая хождение в узких академических кругах. Двадцатью-тридцатью годами честного и бескорыстного служения литератор привлечет к себе благосклонное внимание какого-либо поощрительного фонда или престижной премии, которые и назначат его знаменитостью, без всякой последующей необходимости читать его. Если все пойдет таким способом, а не вернется к прошлому, или не найдется какой-либо особый местный способ существования культуры, что весьма возможно, то преимущественным типом литератора станет филолог, уравновешенный человек, умеющий спокойно и честно делить свое время между делом и литературой, тогда как идеальный тип местного поэта – бродяга, гений, любимец масс, истерик и трепач, поэт–национальный герой, станет достоянием истории, как ныне неведомые сказители, баяны и рапсоды. К тому же прямо на наших глазах пресса отбирает у литературы чуть ли не основного читателя, любящего социальную остроту, нравственные проблемы, моментальный оперативный отклик на моментальные события и некий род двусмысленности. Возможно, она, пресса, а также порожденные нынешним общественным пробуждением сфера философии, социологии, психологии, институт религии станут учителями народа, сняв с литературы непосильную тяжесть, но и, конечно, отняв ореол исключительности.
Так что литературе останется быть литературой.
Посему, скажем, Клубу «Поэзия» в своей культурно-общественной деятельности делать ставку на такие мероприятия как фестиваль в Клубе «Дукат», далее бессмысленно. Надо привыкать читать в узком кругу сугубых любителей этого дела (что, собственно, было и раньше по внешней необходимости, но невидимый и ощущаемый наружный прибой недопущенных страждущих читателей и слушателей создавал впечатление событийности и порождал иллюзии; теперь же это будет происходить без всякой добавочной стоимости, а есть как есть, по законам естественного течения вещей в культуре). То же самое будет и с так страстно чаемыми изданиями. Если буквально полтора года назад книга Жданова, скажем, была событием даже для далеких от него литераторов, то теперь она прошла бы замеченной только узким кругом любителей поэзии.
Очевидно, что процессы, происходящие в изобразительном искусстве, имеют ту же направленность. С выставок снимается синкретизм события, и они будут, вернее, пока еще желают быть в будущем подчиненными законам рынка.
Хочу заметить, что я описываю все перемены, предполагая неуклонное развитие нынешнего процесса, то есть, понимая все происходящее ныне как временные образования, поскольку этот процесс, на мой взгляд, может быть описан только динамической моделью, правда, с возможной переменой вектора.
Поэтому такие странные порождения типа Клуба «Поэзия» с его 180 членами представляются мутационными образованиями. В сфере культуры возможна только одна, как мне представляется, действующая структура – плюрализм. Поэтому если прилагать какие-то осознанные усилия, то в направлении плюрализма, а не создания огромных альтернативных образований. Поначалу хорошо бы иметь многочисленные клубы и объединения, существование которых может впоследствии регулироваться, например, институтом свободных кооперативных издательств или журналов. В изобразительном искусстве выход видится в раздроблении единого канала средств, диктующего единую художественно-стилистическую политику. Возможно этому будет способствовать и начинающаяся индивидуальная трудовая деятельность, которая даст возможность накопления достаточных средств в частных руках и возродит славный институт меценатства.
Встает вопрос, конечно, об участии в этом процессе. Основная, естественно, предпосылка, дающая возможность включиться в этот процесс, – это некая внутренняя уверенность в возможности результата. Пока, конечно, это есть дело чисто личной исторической интуиции и риска. Но при условии, что процесс идет и необратим, неучастие в нем, бывшее раньше заслугой, крестом и неотъемлемой частью поэтики, сейчас становится просто делом личного выбора, личного предпочтения. Точно так же предпочтение квартиры залу перестает быть культурно-нравственным поступком, но лишь частным.
И последнее: если, как я поминал выше, жесткая маркировка мест и бинарность культуры позволяли раньше (по выражению Бёме, что ангел среди ада летит в своем облачке рая), позволяли влетать на чужие территории и уходить незапачкавшимися, то теперь при размытых границах происходит простая идентификация с местом представления, как это случилось с акциями в Манеже, с появлением героев андеграунда на телевизионном экране и т.п., то есть нужны незапятнанные места, которым нужно создавать свой имидж. Поэтому я надеюсь, что данный зал, несмотря на всю его неказистость, и станет одним из подобных мест.
Мы, лично, рождены, чтоб сказку сделать вразумительно миновавшейся былью
1992
Выставка, завершившаяся в воскресенье, 28 июня и абонировавшая почти месяц 3-й этаж Музея Ленина в Москве, была весьма значительным и даже поворотным событием, пусть и на узком специальном пространстве современной культуры 51 .
Действительно, снаружи музея сосредоточиваются и рассредоточиваются (причем ежедневно) толпы захлебывающихся решительностью мужиков и страстных ехидных баб, толпы несоизмеримо большие, чем скромное столпотворение внутри музея весьма специфической публики в дни вернисажа и закрытия выставки. Однако же внешние люди, атакуя проходящих призывами присоединиться к ним с целью противостояния вселенскому злу, не заметили, что рядом с ними, прямо у их ног, в цитадели их святости произошло нечто непоправимое – благодаря упомянутой выставке соц-арта музей впервые предстал как музей, а не, увы, храм-святилище. (Здесь не случай и не время вдаваться в весьма актуальные теперь рассуждения по поводу узурпации – в достаточно все-таки метафорическом смысле – культурой и музеями функции религии и храмов, и, соответственно, соблазнительных спекуляций по поводу одной как бы религии, мимикрировавшей под другую и выевшей ее изнутри, захватив коварно-обманным путем ее священные лозунги, реликвии и места и т.д. и т.п.)
51
Речь идет о выставке «Соц-арт» (Коллекция современного искусства Музея-заповедника «Царицыно»), Музей Ленина, Москва, 1992 г.
Так вот, речь идет о выставке соц-арта, организованной искусствоведом <Натальей> Тамруччи, сотрудником ерофеевского Музея современного искусства. Для нынешнего зрителя, уже достаточно осведомленного как в сути, так и в истории данного направления в советском изобразительном искусстве, экспозиция была достаточно представительна, хотя и ограничена реальными возможностями устроителей в ситуации, когда не только почти половина авторов этого направления, но и значительная часть работ мастеров, числящихся как проживающие в пределах бывшего СССР, уже где-то далеко-далеко, не в пределах физической досягаемости отсюда. Но все же все, кто должен быть – представлены: и Комар с Меламидом, и Кабаков, и Булатов, Орлов, Лебедев, Пригов, Соков, Косолапов, и среднее поколение, и молодежь – Острецов, например, и Пепперштейн, например, – все грамотно и чисто.
Однако же основной смысл этой акции лежит за пределами полноты и качества самой экспозиции. Смысл в предмете, месте и времени – что? где? когда? – и надо сказать, что в нынешнем искусстве кураторов, устроителей выставок, в стратегии их поведения и жестов это в первую голову и выдает автора идеи и экспозиции как человека не только внедренного в художественную среду, но и владеющего социокультурной ситуацией.
И вряд ли правы те, кто, не вникая в сложную динамику и диалектику взаимоотношений соцреализма и соц-мифа, с одной стороны, и соц-арта, с другой, говорят, что подобной выставке или подобной экспозиции давно уже место в Музее Ленина. Отнюдь только сейчас, когда приоткрылся конец мира (окончательно ли?), породившего всех их вместе, и жития святого превратились в историю жизни гражданина Ленина, соц-арт может объявиться в этом музее не как вызов и эпатаж, не как нонсенс и шуткование, а как методологическое основание прочтения всего наработанного здесь за 70 или сколько там, лет советской священной власти. И теперь почти любому так легко (без внутреннего напряжения неприятия и отвращения ли, смешка и хихикса ли, непонимания и скуки ли), так легко пройтись по музею с незримым, стоящим за спиной и направляющим наше зрение соц-артом в качестве эдакого экскурсовода. Ведь как не восхититься портретом Владимира Ильича из каких-то звериных шкурок, портретом Владимира Ильича из павлиньих перьев, портретом из почти канонических уже зерен и злаков. Я не говорю в данном случае об искушенных и давно уже ведающих подобные восторги и не говорю о не ведающих и страстно не хотящих ведать. Я говорю о тех, кто доверится сему экскурсоводу, и он объяснит все не только в терминах критическо-иронических, но и в чувствительно-ностальгических, и в мерцательно-вспыхивающих вдруг отблесками неложного утопического и духовного пафоса – ведь хоть отрицающее, непокорное дитя, а все плоть от плоти – со всеми обнаруживающимися в зрелом возрасте родительскими чертами, хотя, конечно, и измененными, измененными, и совсем, совсем в другом смысле, качестве и значении.