На арфах ангелы играли (сборник)
Шрифт:
Но они, эти заскорузлые завистники, ещё более безнадежны, чем те, кто вовсе не задумывается над особенностями блуждающей в потемках национальной души. Отчаянное нежелание быть самим собой приводит к ситуации, когда и вовсе спасать нечего – у живущего «здесь и теперь» собственное «я» рассыпалось в песок мгновений и обратно уже ничего не собрать. Разрозненные вспышки совести лишены последовательности и единства, ничем не скреплены друг с другом, случайны и оторваны от окружающих реалий. И потому вместо собственного «я» наличествуют миражи воображения, раздутая, как мыльный пузырь, безликость, и, в конце концов, –
Моё же недовольство собой отчаянно в самом высоком смысле – это отчаяние-вызов. Я хочу быть самим собой вопреки всем призывам нашей пошлой жизни. Моё Я – это вовсе не то, что случается с человеком в силу разных обстоятельств, моё Я – это мой личный свободный выбор.
Реализация моего Я зависит не от мечтаний и грез, моё прошлое никогда не станет прошедшим, ибо для меня всегда существует моральная ответственность.
И моих собственных сил хватит на то, чтобы сделать это.
И Я сделаю это! Я за свои слова отвечаю.
Впрочем, я не создаю никакой системы и не обещаю ничего хорошего создать в этом смысле. Я просто хочу быть в ладу с самим собой, и больше ничего. Я пишу эти записки без всякой надежды на последователей и даже читателей, пишу, потому что для меня это роскошь, – тем более притягательная и очевидная, чем меньше тех, кто, возможно, купит и прочтет написанное. Я вовсе не хочу быть властелином дум своего поколения, а тем более – поколений грядущих, и прочее.
Я с легкостью предвижу свою судьбу, зная, что придет то время, когда надо будет расстаться со страстями, чтобы всецело служить своей вере в абсолютное знание, и я не буду забивать свою голову тем, как сделать эти записки удобоваримыми для «простого читателя». Я вовсе не тот вежливый помощник садовника из газетного объявления, который, держа шляпу и рекомендации в одной руке, другую протягивает «лодочкой», предлагая себя и свои потроха вниманию почтеннейшей публики.
Я заранее предвижу свою судьбу – быть забытым или вовсе не узнанным. И я догадываюсь о самом ужасном – о том, как прилежная критика все тайно переделает на школьный лад и выдаст этот «греческий салат» за «вкусную и полезную» пищу, сотворенную не безымянным, а вполне официозным, каким-нибудь автором Пупкиным.
Но я впадаю в состояние глубочайшего преклонения перед каждым, а может, и тем единственным читателем, который всё же отважится разобраться во всем этом сумбуре до конца с надеждой на духовный контакт с автором сего бредового писания.
Желаю всего наилучшего всем этим замечательным существам и особенно каждому в отдельности! Успехов в работе и также счастья в личной жизни! Вагон и маленькую тележку. Привет вам от меня с кисточкой!
Вы теперь видите, я умею быть весьма учтивым и вежливым, когда это надо…
17
Шли дни и недели. И вот харизма Пасюка стала очевидной для большинства нашего общества, он стал общепризнанным лидером. Первое, что он тогда сделал, это объявил о диктатуре Лиги. Демократы грызли когти и были в ярости. Но Пасюк держался твердо. «Наши четырнадцать мест в парламенте – это просто чепуха! – сказал он и категорически стал радикалом. – Я перегрызу глотку каждому, кто налакается нектара!»
И все поняли, что будет именно так.
Нектар
Его запах распространялся столь агрессивно, что было просто грехом не просочиться в щель под сеткой и не погулять на халяву у соседей до синих чертиков.
Им таким вот милым способом разрушали сердечную мышцу. Мы, по сравнению с ними, были просто интеллигентами – физика с химией в придачу. Нас били по голове, подключали электричество, сажали в барокамеры – в общем, мучили, как хотели, да ещё кормили черт те чем…
Не все были «за» – поползли слухи, что скоро опыты с нектаром запретят вовсе, потом стали говорить, что начнут с новой силой. И что запрет – это промежуточная процедура, чтобы аппетит получше разгулялся. Определенности не было ни в чем. Мололи языками безо всякой устали – кто во что горазд.
Но тогда я восхищался Пасюком безмерно, и это чувство проверило время. Всё так и есть, точно, как часы на Спасской башне.
Но мы тогда были, в сущности, лимонными крысятами, и это кое-что проясняет…
Он появился в нашей стае незаметно. Мрачный увалень, нескладный и смешной в своей выставленной напоказ мрачности, он и сейчас, когда всё в прошлом и шерсть на затылках сильно поредела, казался самым значительным из всех крыс – такие всегда появляются незаметно, чтобы потом стать незаменимыми.
Я никогда не стремился перейти ему дорогу, я не завидовал ему ни в чем.
Но вот появилась она! И это стало первым серьезным испытанием нашей дружбы.
Вечер. Последний халат взлетает и мягко приземляется – на вешалке происходит молчаливое ночное бдение. В замочной скважине хрипит большой ключ, дежурный крякнул и уселся на свой стул, через час он передислоцируется на диван в глубине коридора. В обычное время там сплетничают обновленцы – борцы за своевременное обновление рядов трудящейся интеллигенции и замены морально устаревших кадров теми, кто уже успел перестроиться.
Мы, просунув голову между прутьями решеток, пялились на Большой Безумный Мир, который шумел и пылил за окном, и люди уже не казались нам каким-то чуждым элементом, Бог знает зачем занесенным на нашу планету, опасным и просто отвратительным, – ибо и у них тоже были любовь и дружба, подлость и предательство и разный там прочий геморрой, с неизбежностью присущий всякой мыслящей хотя бы раз в неделю материи.
Ибо умение мыслить отделяет живое от нежити, а спать и кушать могут даже бактерии, помещенные в глубокий вакуум, – они грызут там металл и пластмассу и весьма активно при этом размножаются.
Итак, в тот вечер мы, поглощенные созерцанием, сидели у самой решетки, перед большим квадратным окном, но ритмы чудовищного мегаполиса всё же не мешали нам косить глаза на молоденьких самок, которых в нашей стае было не так уж и мало.
Маленькие, тоненькие, легкие, как ветерок, одетые в прелестные белые пуховики, двуногие крохи, вытянувшись в столбики, самозабвенно танцевали в призрачном свете селены. Передними лапками они плели замысловатые кружева над своими головками, возможно, намекая, что близится час, когда они наденут вуали…