На берегах Невы
Шрифт:
— Подойдет?
— Нет, не подойдет, — сказал мальчик. — Куда его, такого лешего?.. Дедушка старенький, ему сена будет не напастись…
— Верно! — закричал старшина, восхищенно шлепнув себя по ляжке. — Что верно, то верно!..
Он снова ушел и вернулся с маленькой брюхатой лошадкой мышиной масти. Глаза у мальчика заблестели. Он взял предложенный старшиной мешок, перекинул его через лошадиную спину вместо седла, подпрыгнул, лег животом на мешок, и через секунду уже сидел верхом, ласково поглаживая спутанную гриву лошадки.
— Как ты с ней управляться-то будешь? Она, небось, по-русски ни тпру, ни ну не понимает! — крикнул старшина.
— Как-нибудь! — весело отозвался мальчик, махнул нам рукой и затрусил по направлению к Боброву.
— Ну, и башковитый парень, — сказал старшина.
И снова бежит наша пегая кобылка мимо разбитых немецких машин. Снег под полозьями визжит и вьется за нами следом, а по сторонам дороги лежит блестящим волнистым покровом и такие посылает искры, отражая яркое февральское солнце, что глазам больно!..
Кто сказал, что я убит?
С первым днем сентября наступила осень. С утра зарядил мелкий надоедливый дождик, впервые за всю неделю. Река потемнела, земля раскисла, небо стало скучным и серым… Сегодня мы едем в город.
Я пришел на пристань, когда речной пароход уже собрался отчаливать. Едва я ступил на палубу, как за моей спиной загрохотали сходни, и берег стал от нас уходить. На палубе было пусто — дождь загнал пассажиров в общую каюту. Я протиснулся туда же.
В каюте было тесно и душно. Молочницы в промокших ватниках сидели возле своих сверкающих бидонов. Борис Петрович Кукушкин, поставив между ног корзину с корюшкой и сняв брезентовые рукавицы, набивал табаком свою носогрейку. Какой-то подполковник спал на диване, укрывшись шинелью с головой. Дачники пересчитывали тюки и чемоданы.
Кости в каюте не было, хотя мы и условились накануне, что поедем вместе. Я пожалел об этом от всей души и решил во что бы то ни стало разыскать его ленинградский адрес. Прислонившись к притолоке, я приготовился простоять до самого Ленинграда, как вдруг услышал возглас:
— Дядя Сережа, к нам, к нам! Мы тут для вас место заняли!..
Это звал меня Костя. Сквозь запотевшие очки я и не разглядел, что он сидел у иллюминатора, напротив спящего подполковника, рядом с маленькой немолодой женщиной в белом пуховом платке. Она тоже глядела в мою сторону и улыбалась. Я понял, что это Костина мама.
— Так вот вы какой, дядя Сережа, — сказала она мне, когда Костя нас познакомил. — Котик мне все уши про вас прожужжал: «Дядя Сережа, да дядя Сережа, да мы с дядей Сережей…»
— Вовсе и не прожужжал, всегда ты, мама, преувеличиваешь, — недовольно пробурчал Костя. Ему было неприятно, что его при мне назвали «Котиком».
— Как это вы с ним познакомились?
— Рыбак рыбака видит издалека!..
— Он и рассказы ваши все мне пересказал. И про Бориса Петровича, и про буксир…
— Вот он, мама, буксир! Ты просила его тебе показать, — перебил ее Костя, и мы все поглядели в иллюминатор.
Пароход медленно проходил мимо затонувшего буксира и вдруг загудел, словно приветствуя боевого товарища.
Вдали, за сеткой дождя, проплывал берег. Над землей курился туман, черные безрукие деревья, покалеченные войной, мокли под холодным дождем. «Пройдет два-три года, — подумал я, — поднимутся молодые березы, осыпятся, зарастут травой воронки и траншеи, и ничто не будет напоминать людям о буре, бушевавшей в этих местах…»
— А вот, Костя, знаменитый «пятачок», а вон возле той сваи я когда-то сел отдыхать!..
— Дядя Сережа, ведь вы пообещали рассказать мне про капитана Грачева, помните? Вы еще сказали: «И навстречу мне вышел капитан Грачев, о котором я расскажу тебе в следующий раз…»
— Ну, что ж, время есть, могу и рассказать…
Капитан Грачев командовал батальоном, оборонявшим «пятачок». Был он маленький, ладненький, носил пушистые светлые усики, зимой ходил в ватнике, и пистолет всегда торчал у него за пазухой. Он был моложе многих своих бойцов, но весь батальон за глаза называл его «батей». Никого на свете он не боялся, разве только своего связного — пожилого солдата, который ходил за ним, как тень, ворчал на него, как нянька, и не выпускал из блиндажа, если капитан не съедал на дорогу котелок щей.
А в блиндаже своем капитан сидел редко. Ни дней ни ночью не знал он покоя. Обходил землянки бойцов, проверял посты, ползал по переднему краю. Да и блиндаж его вырыт был почти на самом переднем крае, шагах в тридцати позади боевых порядков.
Бойцы его батальона называли себя «грачевцами», — так они любили своего командира. Впрочем, не только они одни. Он был любимцем всего полка.
Везло капитану необычайно! В каких только переделках он ни бывал, а за три года войны не получил ни одной царапины. Бывают такие везучие люди!..
Однажды немцы атаковали его батальон. Завязался бой. И в самый разгар боя по цепи прошел слух: «Убит батя!» — «Капитан Грачев убит!..» И услышав это известие, кое-где дрогнули бойцы, стали отползать, покидать рубеж. И вдруг появляется среди них капитан Грачев, в обычном своем ватнике и с пистолетом за пазухой. Бойцы лежат в цепи, а комбат идет себе под огнем от левого фланга к правому и время от времени провозглашает:
— Кто сказал, что я убит?.. Нет еще у Гитлера такой пули!
И увидев своего «батю» целым и невредимым, бойцы опять повеселели, а те, кто пытался отползти, украдкой подтянулись на животах обратно. Капитан Грачев и не заметил их. Или, может быть, сделал вид, что не заметил?..
Разорвался неподалеку снаряд, забрызгало комбата грязью. Ты думаешь, он лег? Ничуть не бывало! Остановился, снял ватник, почистил, надел и пошел себе вдоль цепи дальше.
Потом спросил я у комбата:
— Неужели вам было не страшно?
— Кто вам сказал, что не страшно? Очень даже страшно. Но одно дело — «страшно», а другое дело — «нужно».
Вот что он мне на это ответил.
И я понял, что ему нужно было пройтись под огнем вдоль цепи, чтобы поднять дух у своих бойцов.