На берегах Невы
Шрифт:
Он был сыном очень богатых родителей. Его отец, норвежского происхождения, занимался производством шёлка; а его мать принадлежала к старейшему русскому аристократическому роду; она была очень известна в русской общественной жизни. Они жили на Дворцовой набережной, в самом лучшем районе города. Окна его комнаты выходили прямо на Неву, во всём своём великолепии и огромности.
Не смотря на своё высокое общественное положение, он учился в обычной школе. Николай признался мне, что это было решение его демократического отца, в противовес матери. «Я думаю, он сделал это в пику матушке. Она хотела устроить меня в Правоведческую гимназию».
Хотя мы и были близкими друзьями, я редко бывал у них дома, учась
Наши встречи мало чем отличались одна от другой, он говорил — я слушал. Я вспоминаю один свой визит: было послеобеденное время, слуга провёл меня в его комнаты, они были в полумраке.
Николай сидел в глубоком кресле, его глаза были широко открыты и уставлены в пространство. Он молчал, как будто не хотел меня видеть.
— Что с тобой случилось? — спросил я его.
— Ты прервал моё … умирание!
— Пожалуйста, Николай, не умирай, — пошутил я.
— Ты всегда шутишь, — мягко укорил он меня. — В действительности, ирония здесь не уместна. Я читал прекрасную книгу Иоанна Рейнеке «Окружающий мир как смерть». Я советую тебе её прочитать, она подала мне любопытную, неординарную идею. Конечно, ты будешь думать, что это странно, но позволь мне сказать тебе… моя идея смерти…. В реальности смерти нет — только континуум. Жизнь и смерть — взаимно меняющиеся явления. Эта концепция верна. Смерть — это посягательство на гармонию, но гармония всё время нарушается в организме. И человек, каждый человек, как он становиться старше становится наполовину мёртвым, и в его организме нет уже совершенной гармонии, как в детстве. Поэтому невозможно провести чёткую границу между жизнью и смертью. Ты согласен?
— Конечно, нет. Ты говоришь как писатель, а я — биолог….
Не обращая внимания, он продолжал.
— И поняв это, я решил провести эксперимент — постараться умереть. Я чувствую, что можно искать и найти гармонию в смерти. Не должно быть насильственного умирания. Можно умереть усилием воли, таким образом, что смерть придёт, как победа разума над телом. И сегодня, когда начало темнеть, я уселся в кресле и нечеловеческим усилием заставил себя сконцентрироваться. Я начал чувствовать, как смерть начала вползать всё ближе и ближе. А затем… ты прервал меня.
— Ну, ты меня извини за прерванный эксперимент.
— Но что ты думаешь о моей идее?
— Фантазии противоречивых идей.
Я был почти что груб, но он всё равно меня не слушал. Он был занят своими идеями. Николай был подающим надежды писателем. Он уже опубликовал несколько сильных рассказов и повесть. Но он сам был полон внутренних конфликтов. Однажды он был уже готов сломаться совсем. Я очень хорошо помню сейчас эту ночь, белую, июньскую петербургскую ночь.
В эти белые ночи я сам часто хотел быть слегка интоксицирован мечтами. Мне хотелось верить, что граница между существующим и несуществующим размыта, не существует. Всё понятие времени терялось. Часы остановились — не туман ли их поглотил? И чувство конфликта, вечного ощущения несовершенства человеческого существования удивительным образом исчезало.
Когда Петербург был заколдован белыми ночами, дома казались живыми, и белые улицы, гротескные в тумане, звенели нечеловеческими голосами, которые звучали, как колокольное эхо. И Нева,
Ночами всё живое казалось призраками, иллюзорными фантомами, а сами призраки — реальностью. Этими ночами можно было видеть быстродвижущегося, истощённого человека с красной бородой и в лохмотьях, который искал незабвенных героев, которые давно были мертвы и старались ускользнуть от него в толстом тумане воздуха. Это, возможно, был Достоевский, всегда в спешке, всегда в поисках кого-нибудь, кто хочет страдать, и для которого страдание является целью в жизни.
То тут, то там каменный берег Невы перегораживался туманом, и этот сон старого Петербурга перед восходом будет плыть, поднимаясь и падая, и сразу ночные иллюзии будут растворяться, и реальность с её красками и отчаянием будет возвращаться на землю.
Николай повёл меня к открытому окну.
— Теперь, в порядке, — пробормотал он. — В последнее время я терял контроль над собой. Иногда я сижу читаю или думаю, и вдруг внезапно я вижу, что я уже не в своём теле, которое всё ещё сидит в кресле. Моё тело как бы отдельно от меня; а я сам, как бы отдельно от тела. Я различаю отчётливо своё собственное лицо, это гадкое лицо с его детским ртом и большими, безэмоциональными глазами.
Внезапно он остановился и открыл окно на балкон.
— Давай выйдем, сегодня я чувствую себя в торжественном настроении. Я думаю, что я уладил все проблемы, какие мучили меня все эти годы. Я и общество. Я и человеческий род. Жить одному — нелёгкая задача, так как во мне существует огромная тяга к человеческому контакту, к любви, к выражению моих скрытых эмоций. Тем не менее, есть непроницаемый барьер между мной и человечеством. Я приложил много усилий, чтобы разрушить его, но эта стена во мне, она есть часть меня самого.
— Ты очень погружён в себя, — заметил я.
— Да, но почему? Я ищу истину в жизни, в моей жизни. Я не согласен с течением жизни, как человек с улицы, как мои соседи, и как даже ты. Меня мучают проблемы существования. Я не могу найти ответа ни в книгах, ни в жизнях других людей. Для меня человеческая жизнь ничто иное, как суета сует. Он живёт, работает, борется, страдает или предаётся удовольствиям. В тридцать пять лет или даже раньше, он скрыто обеспокоен вопросом смерти: через десять-пятнадцать лет он должен умереть. Другие решения ему не даны. Люди среднего возраста: мой отец, моя тётка, мой дядя, твой отец, любой отец обречены на не столь далёкую смерть. Есть ли Высшая Сила, которая предопределяет нашу судьбу? Или существует только космическая бессмысленность бестолковых и бесцельных случайностей, которые управляют всем? Нет ответа на эти вопросы, нет нормального и убедительного доказательства, но человеческий род воспринимает эту ситуацию как норму. Люди как муравьи, но я не могу так, я восстаю против неразрешённой проблемы человеческого существования…. Я очень устал, я истощен, но недавно я стал приходить к частичному решению моего собственного существования.
И улыбаясь, он начал громко и с большим пафосом, как бы передразнивая самого себя:
— Я клянусь старым Петербургом!
И он поднял руку в направлении тускло мерцающего шпиля Адмиралтейства.
— Я клянусь серым туманом, гранитной набережной Невы, памятью Петра Великого, кто создал этот великолепный город искателей истины. Я клянусь самим городом, который сам смеётся над целым миром, над всем человечеством, и который живёт своей собственной жизнью, жизнью тумана, метелей, жизнью никогда не кончающейся драмы. Я клянусь, что я отвечу на вопрос человеческого существования, я теперь выпьем шампанского и напьёмся.