На берегах тумана
Шрифт:
Но Торк думал иначе. Весь тот день он казался очень расстроенным и виноватым, а к вечеру сказал, что, наверное, Гуфа права. Человека отличают от прочих тварей три умения: делать руками всякие вещи, говорить и чувствовать стыд (причем не каждое по отдельности, а только все вместе). Стоит только лишиться одного из этих умений, чтоб со временем непременно потерялись и остальные, — так объяснил Торк. Еще он рассказал, будто охотники и пастухи изредка замечают среди скал звероподобные создания, в которых только с большим трудом угадывается нечто людское. Это отродье тех, кого ненаступившие дни застали в малочисленности и вдали от жилья. Сколько их, одичавших, никто не знает (ведь Мир, хоть уже не беспределен, все-таки довольно велик, а большая его часть — труднопроходимые скалы). Вот Гуфа и боится, что все мы, еще оставшиеся людьми, когда-нибудь
Торк еще много всякого наговорил в тот вечер, но Лардину душу услышанное почти не затронуло. Она поняла только, что коль скоро нет надежды выпросить у Мыцы одежку покрепче, то придется отныне в горы ходить отдельно от отца и с большой оглядкой. Нынче же почти забывшиеся подробности этого происшествия внезапно напомнили о себе. Почему? А бешеный его знает. Просто захотелось, вот и рассказала.
Ларда снова уткнулась подбородком в согнутые колени, вздохнула тихонько. На душе было тоскливо и муторно. Нет, не из-за какой-нибудь там хвори — это она просто так Лефу сказала, чтоб с расспросами не приставал. Причина крылась в неосознанном еще до конца понимании непоправимости случившегося позавчера. После такого Мир не может остаться прежним, в нем будто сдвинулось что-то, как иногда от неосторожного крика страгиваются с места каменные осыпи. Страгиваются и оползают вниз — сперва медленно, почти незаметно, потом быстрее, еще быстрее... Чем подобное кончается, всякий знает.
Страшно. И Хону тоже должно быть страшно. И Леф напрасно пытается заслонить свой страх щенячьей веселостью. Гуфа с Витязем хоть делают что-то, они хоть думают, будто что-то еще можно поправить, спасти, — им легче. А вот Раха даже не знает, что Мир стал проснувшимся камнепадом, поэтому случайно выдернутая из грядки недозрелая брюква кажется ей поводом для стонов и слез. Счастливая...
Наверное, Лефовы мысли бродили по тем же тропам, потому что он вдруг спросил:
— А откуда взялись послушники?
Ларда непонимающе уставилась на него:
— Как это — «откуда»? С заимки, конечно.
— Да не о том я, — замотал головой парнишка. — Ну вообще послушники — откуда они?
И тут неожиданно сбылось Лефово желание расшевелить приунывшую девчонку. Ведь за последние дни ей довольно редко выпадал случай хоть в какой-либо малости показать этому Незнающему свое превосходство. Конечно же, он хороший, и ничьей вины нету в том, что его родила Бездонная, а не Раха, но все-таки очень приятно знать то, чего он не знает. А то даже как-то не по себе. Бешеных убивает получше иных выбранных мужиков, самого Мурфа давеча посрамил... Прозвище заслужил почетное: Певец Журчащие Струны... Того и гляди, вздумает нос задирать.
Ларда изобразила на лице выражение мудрой задумчивости (то есть это ей так казалось, поскольку не могла она видеть со стороны своих жмурящихся от удовольствия глаз) и принялась растолковывать Лефу общеизвестное тем же тоном, каким привыкла поучать Гуреино потомство:
— Послушники были всегда, только до появления Бездонной они слушались кого-то другого. А потом приключились ненаступившие дни — ну, всякие ужасы. В ущелье, которое возле обиталища Истовых, поселилась Мгла и съела какого-то древнего каменного духа. Тогда те, прежние Истовые, решили: раз съела, значит, сильнее. Древний дух не умел трясти землю, сдувать хижины и мешать солнцам рождаться. А Бездонная все это смогла, а еще смогла съесть того, каменного, и бесконечность Мира в придачу. Прежние Истовые сказали послушникам: «Теперь надо слушаться Мглу». И всем им велели носить серые накидки, потому что Бездонная... Ну, в общем, она тоже серая.
Ларда утерла пальцами взмокшее лицо. Очень трудно оказалось объяснять известное с чужих слов. Кажется, что знаешь много всякого, а когда начинаешь рассказывать, то все умещается в несколько куцых фраз. Обидно...
Леф морщил лоб, обдумывая услышанное.
— Но ведь давние послушники, наверное, уже все поумирали, — протянул он растерянно. — Кто же теперь на заимках живет?
— Новые, — пожала плечами Ларда. — Они все время к себе
— А другие, которые чтут, — им тоже, значит, перепадает?
— Кто — другие?
— Ну просто люди. Общинники. Такие почему уважают послушников?
— Носящие серое говорят, будто могут упросить Мглу сделать вместо плохого хорошее. Еще они за Ущельем Умерших Солнц следят, предупреждают, когда приходят опасные. Людей лечат. Говорят, что смутных умеют прогонять. А еще они говорят, будто учатся читать Говорящую Глину. Как только научатся, то сразу сумеют сделать Мир и жизнь в нем не хуже, чем было до ненаступивших дней, — Ларда поскребла ногтем в зачесавшемся ухе, хмыкнула. — А вот Гуфа как-то сказала (она Нурду сказала, я совсем случайно услышала), будто люди вовсе и не послушников чтут — они почитают обычай. Просто привыкли, что издавна есть такие, которых уважать и кормить надобно. Вот и уважают. И кормят.
Леф вдруг вспомнил, как рассказывал ему о приносимой послушниками пользе Фасо, когда пытался заманить незнающего мальца на заимку. Вспомнил и решил, что Гуфа права. Все, что послушники делают, получается у них хуже, чем у кого-то (это, конечно, кроме всяческих пакостей — тут носящим серое равных нет). Бешеных и исчадий они часто не замечают, Хону с Торком приходится дозором ходить... Ведовство у послушников слабее Гуфиного, и Мгла, похоже, не желает слушать их просьбы. Иначе почему же за столько лет носящие серое не сумели упросить ее перестать засылать в Мир всяких злобных тварей? Что же до Глины Древних, то послушники только учатся ее читать, а Гуфа уже умеет, но ей не дают. У нее только крохотный осколок Говорящей Доски хранится, никчемный и глупый. «...И повелел кусить всю...» Это Леф сам прочитал, потому что его учит ведунья. А как учатся послушники? Разве можно самим себя обучать тому, чего не умеешь? И побеждать всяческие хвори обитающим на заимках удается куда реже, чем Гуфе. Правда, Гуфа одна, и со всеми хворыми ей не управиться... А вот, кстати, почему в Мире только одна ведунья? Может, Ларда знает?
Нет, этого Ларда не знала. Она только слыхала от Нурда, будто и в прежние времена ведунов было немного. А теперь по-настоящему ведовать умеют лишь Гуфа и сам Витязь, причем ведовство Витязя совсем не такое, как у старухи. В чем тут разница, Ларда не смогла уразуметь, хоть Нурд и пробовал объяснять. Девчонка поняла только, что он умеет лечить раны и ушибы, прочие же хвори ему неподвластны. И еще Нурд не способен творить заклятия. И будущее читать не способен.
В другой раз он обмолвился, будто его ведовству можно обучить многих, а Гуфиному — почти никого: чтоб сравняться со старухой, надобно суметь родиться каким-то особенным. Обычный же человек, даже познавший всякие тайны, истинного умения не достигнет, как не достигли его Истовые и старшие братья.
Девчонка умолкла было, но Леф не дал ей даже дух перевести:
— А почему Витязь может быть только один?
Ларда про себя горячо взмолилась, чтобы этот несносный наконец-то наелся услышанным и отстал. Ей уже надоели бесконечные Лефовы вопросы, однако промолчать казалось немыслимым. Еще вообразит, будто она не знает...
— Ну обычай такой. Когда-то Витязей бывало помногу, и однажды они заспорили, кто из них лучше. Долго спорили, потому что их тогда пятеро было. Потом договорились: пусть люди решат. Про кого больше людей скажет, тот и есть самый сильный и храбрый. Ну, один из Витязей очень хотел, чтобы лучшим назвали его (даже сильнее хотел, чем и вправду быть таким), и поэтому придумал ходить по дворам и убивать тех, кто хвалил прочих. Остальные Витязи его потом победили, но он все равно успел поубивать очень много народу. Вот с тех пор и повелось: Витязь только один может быть, чтоб то, давнее, не повторялось. А когда ученика воспитает, сразу должен в Бездонную Мглу бросаться.