На берегах Южного Буга. Подвиг винницкого подполья
Шрифт:
– Поздно предупреждаете, Борис. Я уже знаю все. И про приемник знаю… Я денька через три загляну. Приемник в нынешние времена – клад. Надо его использовать по-настоящему. Давай руку.
На улице мимо подъезда, твердо чеканя шаг, прошел патруль. Борис задержал Самсонова.
– Как вы доберетесь? Может, у нас останетесь?
– Не стоит, как-нибудь доберусь. Документ у меня есть. Хотя лучше, конечно, с ним не попадаться… До встречи!
Борис вздохнул с облегчением. Видно, он наконец, впервые за весь вечер, поверил Самсонову.
Свои
Через несколько дней Самсонов зашел к Крыжевым вторично, уже без Ольги: она уехала обратно в Киев. На этот раз разговор был куда откровеннее.
Утром Самсонов увидел на улице листовку. Он вышел из своего подвала, остановился в воротах, задумавшись, куда направиться, и вдруг заметил на стене дома, у самых ворот, листок бумаги с отпечатанным на машинке текстом. «Внимание! – прочитал он. – Прочти и расскажи знакомым. Вот что говорится в приказе от 23 февраля». Он быстро прочитал все от первой до последней строки и пошел, не разбирая дороги, потрясенный даже не столько смыслом прочитанного, сколько самим фактом, что ему удалось это прочитать на улице оккупированного города. В первые же минуты встречи он рассказал об этом Ивану Андреевичу.
– Это вы первый раз листовку увидели? – удивился тот, словно речь шла о чем-то обычном.
Сегодня он был настроен гораздо приветливее, чем в первый раз. Словно в ответ на рассказ Самсонова он заявил открыто и даже с каким-то вызовом:
– Дочь и сын у меня в Красной Армии. Горжусь этим.
Пришел Борис. На этот раз и он встретил гостя по-другому. На него тоже не произвел большого впечатления рассказ о листовке. Самсонов решился заговорить о приемнике, и – странное дело – Иван Андреевич не удивился, согласно кивнул головой, а Борис тотчас вынул из кармана наушники.
Екатерина Васильевна наспех вытерла руки передником, вышла на лестницу взглянуть, нет ли кого поблизости. Потом плотно заперла дверь, еще раз проверила маскировочные шторы на окнах.
Самсонов с волнением взял черный кружок наушника.
Борис склонился над приемником. Иван Андреевич старательно прижал к уху второй наушник. Морщинистое, суровое лицо его было торжественно.
В наушниках заскрипело, затрещали разряды, раздались звуки какого-то неистового джаза. И вдруг в этой неразберихе звуков ясно и четко зазвучал, заглушая все остальное, спокойный голос: «Внимание, говорит Москва».
Сводка сообщала об успехе войск Северо-Западного фронта, нанесших врагу поражение в районе Демянска.
«Смерть немецким захватчикам!» – закончил диктор.
Самсонов потянулся через стол, положил свою ладонь на морщинистую, натруженную руку Крыжевого.
– Я считаю, что эту возможность, – он кивнул в сторону приемника, – мы должны использовать. Нужно записывать и распространять.
Борис порывисто шагнул к Самсонову.
– Правильно, товарищ Самсонов.
Иван Андреевич неторопливо встал из-за стола, подошел к Самсонову и молча протянул
В тот вечер Самсонов многое узнал о семье Крыжевых. Узнал о том, что еще в гражданскую войну Иван Андреевич и Екатерина Васильевна, живя в Киеве, участвовали в большевистском подполье. Узнал, что в первые же дни после нападения гитлеровцев, в июне сорок первого, ушел в Красную Армию старший сын Крыжевых – Николай, ушла добровольно и дочь Лена. Узнал и о длительной размолвке между Иваном Андреевичем и младшим сыном – Борисом; эта размолвка, о которой в доме говорилось сейчас как о веселой истории, наглядно характеризовала и того, и другого.
За год до войны Борис окончил школу и поступил работать по своей специальности радиотехника, которую он тогда уже успел приобрести. Энергичный парень, работяга, хороший комсомолец, он был общим любимцем и в семье, и среди товарищей. С осени собирался продолжать образование; отец и старший брат настаивали, чтобы он вовсе оставил работу и ехал учиться в Киев, в институт. Этот план еще обсуждался в семье Крыжевых, когда пришла война, пришла и спутала все карты. Борис оказался на оккупированной врагом земле.
О чем думал, что переживал юноша, как собирался жить дальше?
Иван Андреевич не раз с тревогой задавал себе этот вопрос. Работать Борис перестал, и отец отнесся к этому одобрительно: он сам не хотел служить у немцев и бросил бы свое место электрика в Хлебторге, если б было на что жить. Борис мог бы сидеть дома, заниматься мелкой кустарной работой, копаться на их маленьком огороде – словом, помогать семье. Но и дома-то он не сидел. Вначале стал отлучаться на час-другой, а затем уже исчезал на целые дни, до поздней ночи, даже к обеду не являлся. Что-то переменилось и в его характере: он сделался молчалив, раздражителен, чего прежде никогда не было. Несколько раз порывался Иван Андреевич поговорить с сыном по душам, но разговора не получалось.
Как-то на одной из окраинных улиц Иван Андреевич увидел Бориса в обществе двух гитлеровских офицеров. Он остолбенел от неожиданности, а те прошли мимо, о чем-то рассуждая. Борис даже не взглянул в сторону отца. Иван Андреевич постоял, поглядел вслед, плюнул и, расстроенный, побрел домой. А дома все не мог найти себе места, ходил по комнате, прислушивался к голосам на дворе, к шагам прохожих, к каждому шороху: ждал сына.
Тот явился, как всегда, поздно и молча начал стелить постель.
– В ночлежку пришел и знакомых нема, – заметил Иван Андреевич.
– Устал я, отец, спать хочу.
– Я больше твоего, наверно, устал. Да вот через сына не спится.
– Из-за меня? – Борис, уже успевший нырнуть под одеяло, приподнялся и сел.
– Скажи, пожалуйста, – начал Иван Андреевич, и Борис услышал в его голосе новые, непривычные, чужие интонации, – отчего это ты больно устаешь? От того, что шляешься целыми днями по городу?
– И шляться много приходится, – спокойно проговорил Борис.