На благо лошадей. Очерки иппические
Шрифт:
– Да чтой-то это такое? Да неужели они кого сторожат?
А Иван им кричал:
– Эй, совушки! Эй, курносенькие!
А когда мы ехали через рабочий поселок, то с крыльца нас сердито спросили:
– Что это вы все ездите да ездите? Вам делать нечего?
Подбоченившись, Иван ответил:
– А мы слыхали, у вас тут девушки хорошие есть.
В ответ пустили в нас такими тяжелыми словами, что силу удара почувствовал даже мой могучий напарник. Вопреки председательскому приказу, умчались галопом.
От кого сторожили мы колхозные поля? Не видно было никаких потрав. А конюх как-то вечером нам объяснил:
– Чего тут стеречь? Все огурцы до единого уже обобрали. Скоро за капусту примутся. А яблоки
– За что? – нахмурился Иван, ожидавший, как обещал председатель, получить премию. [16]
– А за то, знать надо, как стеречь.
Больше он тогда ничего не сказал, а когда мы в очередной раз отправлялись в объезд, вдогонку нам крикнул:
16
Наивность моего напарника может показаться неправдоподобной. Скажу только, что на следующее лето оказался я в тех же местах, и тот же конюх-пастух-табунщик, вытягивая черепашью шею, прошептал: «А Иван-то удавилси!». Отчего? «Хто ж ево знае? Полез сам собой в петлю, и весь сказ». И никто видимой причины не мог назвать. Семьи у Ивана не было.
– Корову мою, смотрите, не захомутайте!
– Она у тебя что же, – спросил Иван, – по колхозному полю ходит?
– Нет, – раздалось нам вослед, – ее моя хозяйка краем водит.
Председатель же нас поддерживал и одобрял.
– А то, что такое? – говорил он, морща лоб. – Огурцы разворовали. Сено таскают. Вы, как поймаете кого, так прямиком доставляйте в правление. Мы разберемся!
Но поймать нам никого не удавалось. Зато какой восторг была езда! Летним утром, привстав на стременах… Мечта моя осуществилась. Но вот как-то едем вдоль клевера и видим, что-то белеет. Присмотрелись – вроде коза. Подъехали ближе: в самом деле, коза, за колышек привязана, а клевер высокий, с дороги не видать, это мы верхами заметили. «Иван, – говорю, – брось, ну, ее». Кроме езды верхом, мне от объезда больше ничего не нужно было, а Ивану хотелось получить премию. Он спешился, отвязал козу, конец длинной веревки, за которую она была привязана, намотал на руку и опять забрался в седло. Лошадь тронулась, веревка натянулась, а коза – ни с места. Иван чуть было вновь из седла не вылетел. Тогда он привязал веревку к седлу и снова тронул лошадь. Лошадь пересилила, коза, пошатываясь, спотыкалась сзади. Так мы добрались до конюшни.
– Вот за это и бьют, – сказал конюх.
– За что?
– Надо знать, где ловить.
Иван отправился докладывать председателю, а я остался с конюхом. Тот прилег на хомуты, сваленные в углу конюшни, и стал рассказывать:
– Были у нас тут в объездчиках Шурка и Чапаевец, так их почти что убили. Колхозный сад-то около станции, так яблоки обрывать из Москвы приезжали. Шурка с ружьем ездил. Так ружьишко у него отобрали, а Чапаевца чуть с лошади не стащили, да им ускакать удалось. Сережка одноногий взялся сторожить, так ему и хорошую ногу обломали.
Потом он спросил меня:
– Ты что же, после десяти классов в колхоз работать пойдешь?
Не успел я ответить, как вернулся Иван. Пришел не один – с приятелем, тот ему встретился по дороге еще прежде, чем он успел добраться до правления. «А ну, покажь», – сказал приятель. Было понятно, что речь шла о козе. «Ваша», – только взглянув, сказал приятель. «Как это наша?» – косой Иван, кажется, смотрел сразу в обе стороны, одним глазом на козу, а другим – на приятеля. «Ну, тетки твоей», – последовал ответ. Иван заторопился водворять козу на прежнее место, но тетка фурией уже летела к нам. Под градом родственных упреков Иван на этот раз, чтобы не подвергаться риску вылететь из седла, привязал козу к велосипеду (он с утра приезжал на конюшню на
Как-то в конце июля мы закончили утренний объезд, конюх куда-то отлучился, Иван уже уехал на своем велосипеде, я расседлал лошадь и собрался идти домой, как вдруг из-за угла конюшни на четвереньках довольно быстро выбежал человек. Черты лица у него были заостренные, все лицо загорелое и обветренное, глаза красноватые, мутные. Он огляделся вокруг и, увидев меня, крикнул:
– Подь сюды!
Привалился к стене конюшни и простонал:
– Заболел я, домой меня отвези.
Мне лишь бы подержаться за вожжи, я только спросил – куда. Оказалось, километров за шесть. Я не против был проехаться, но даст ли конюх лошадь? «Отвези», – требовал человек. Тогда я сказал и сказал правду, что седлать я умею, а запрягать как следует еще не научился. Тут человек как-то скорчился и закричал:
– Врешь!
Тогда я предложил ему давать мне указания, как запрягать, а он так и сидел, привалившись к стене и закрыв глаза. Я завел лошадь в оглобли и взялся за хомут. «Какой стороной надевать?» – спрашиваю. Вместо ответа незнакомец, перебирая руками, пополз по стене вверх, вытянулся во весь рост и, опираясь одной рукой о стену, другой поддергивал хомут, помогая мне. Наконец мы уселись. Я выправил со двора на дорогу. Дорога была вся в глубоких рытвинах и телегу начало кидать из стороны в сторону. Больной простонал:
– На обочину езжай! На обочину! Здоровый такой, а понятия у тебя ни о чем нет.
На обочине было в самом деле ровнее, но – под уклон, и мы чуть было не перевернулись. Больной привалился ко мне, вероятно, думая, что так ему будет лучше – удобнее, а я спросил, чем же он болен. А вдруг он заразный?! Мужик огрызнулся:
– Почем я знаю? Что я тебе – врач? Началось с зубов.
Наконец он проговорил «Больше не могу. Хватит!» – и велел мне остановиться. Я придержал лошадь, больной сполз с телеги на землю, посидел у дороги немного, поднялся и заковылял в сторону, в рожь. Исчез, как появился, как видение, кошмар среди бела дня…
Я скорее развернулся и двинулся в обратный путь прямо по колдыбастой дороге. Попробовал тронуть шибче. Как нарочно, развязалась супонь, ослаб чересседельник и упала оглобля. Пришлось остановиться и поправлять, как умею. Потом соскочила гайка у колеса. Как только не соскочило колесо! Как не развалилась телега! У самого скотного двора все упало с лошади, казалось, само собой, и лошадь, будто стараясь избавиться от меня, сама забежала в конюшню.
По дороге домой встретилось мне колхозное стадо. Пас его старик с черепашьей шеей, тот же, что был за конюха и табунщика. Поэтому его и не было на конюшне, когда появился удивительный больной. Об этом я ему ничего не сказал, да и он ни о чем не спрашивал, а только жаловался, что едва ли ему начислят как пастуху. «А работать – работай!» – говорил он, вытягивая шею, словно тащил целый воз.
Однажды я пришел к нему в стадо, а он, уже полностью доверяя мне, попросил присмотреть за скотиной, пока он сходит в поликлинику. И вручил мне длиннющий пастуший кнут с конским волосом на конце – чтобы щелкал оглушительно. Я попробовал хлопнуть этим кнутом, но только стеганул самого себя по спине. Стадо было смешанное: коровы, овцы и молодые лошади – все вместе. Ради лошадей я и ходил в это стадо. А они, молодняк, как видно, углядев, что пастух ушел и что с кнутом я управляться не умею, как по команде задрали хвосты и все до одной убежали на конюшню: жарко было и оводы их донимали. Без лошадей стадо утратило для меня интерес, и я отправился следом за ними, туда же, на конюшню. Старик об этом случае даже не упомянул, видимо, опасаясь, что его отлучка помешает ему требовать начисления за работу пастухом.