На буксире
Шрифт:
По мере того, как я по понедельникам рассказывал ей истории своего омерзительного времяпрепровождения на выходных, она понемногу рассказывала о себе. Уж не знаю, что вообще заставляло ее общаться со мной: безвыходность, интерес или что-то еще, – но через какое-то время я уже имел некоторое представление о ее жизни.
Несмотря на затертую фразу Ницше: «То, что не убивает меня, делает меня сильнее», – неудавшиеся отношения сильнее не делают. А если и делают, то не сразу и тем более не в том нежном возрасте, когда они возникают в первый раз. Ее история первой любви, по сути такая же, как и тысячи других историй, похожих, как близнецы-братья, но уникальных по словам их участников, не представляла ничего особенного. Подробностей, конечно же, она не рассказывала, но я сам их додумывал, кажется, даже получая от этого какое-то удовольствие: поцелуи в подъезде, в его машине или в трамвае, первый секс – наверняка не особо удавшийся и даже дурацкий, но, благодаря замечательной способности памяти приукрашивать желаемое, приносящий впоследствии гораздо больше удовольствий в виде воспоминаний о нем как о чем-то возвышенном. Короче говоря, с яркостью моей бурной фантазии (здесь привет папе) я без труда представлял с ней в главной роли все то, что со временем у людей, по мере превращения их в законченных циников, вызывает только снисходительную улыбку.
Мама ее, целеустремленная и наверняка порой выходящая за рамки дозволенного в вопросах достижения своих целей, по сути, не имела иного выбора, кроме как обрести сильные, скорее мужские черты характера. Виной этому был ее муж – непоследовательный в своих решениях и действиях, не обладающий твердостью, любящий выпить если не неудачник, то человек, не сумевший себя реализовать. Вот, собственно, и все, что можно сказать о ее семье.
Жила она в городе на съемной квартире, на работу ездила на трамвае, читала книги о психологии, мотивации и прочем в таком роде, пытаясь понять, что движет людьми и как этими людьми, в свою очередь, двигать.
Глава 5
Папа мой спятил, когда мне было десять. Не знаю точно, когда именно у него это началось, да уже и не помню в полной мере его причуды, а те, что помню, – как-то поверхностно, без деталей. Хотя что касается этого дела, то тут детали важнее всего: какие-то нелепые, нехарактерные и несвоевременные движения руками, слова, произносимые с не соответствующей случаю и содержанию интонацией, проявление эмоций, не отвечающих ситуациям, – словом, все то, из-за чего окружающие считают человека будто бы не от мира сего.
Может быть, как раз благодаря вниманию к деталям мне кажется, что в нашем окружении более или менее странные люди встречаются довольно часто. Не исключено, конечно, что в каком-то смысле я вижу то, что хочу или могу видеть, но, в каком бы обществе я ни находился, обязательно встречаю таких. Сам этот факт, конечно, может натолкнуть на рассуждения относительно моей собственной нормальности, но здесь, благодаря папочке, я готов согласиться с какой угодно точкой зрения.
В этом отношении новая работа не была исключением, и я сразу обнаружил здесь пару чудаков.
Один, не иначе, был убежден, что если с кем-либо и стоит общаться, так это со стаканами. Накапливая грязные стаканы с понедельника, он, вдохновленный предстоящим разговором, приходил с ними в туалет, клал их в раковину и начинал тщательно, не торопясь их мыть. Вероятно, этот ритуал служил и поводом, и оправданием его отлучки с рабочего места. Действительность его, как, впрочем, и любого человека, требовала создавать поводы и оправдания, стараясь не выдавать причин. Ибо зачастую причины, о чем бы ни шла речь, окружающим могут показаться странными, и я бы даже согласился, что причина имеет право быть странной. Но конкретно этот случай со стаканами, вернее с истинным основанием для их накопления и приноса в раковину один раз в неделю по пятницам, вряд ли может быть нормальным, хотя я ни на чем не настаиваю.
Звали его Антон Николаевич Сроп. Лет ему было за пятьдесят, ростом он был пониже среднего, пузатенький, но не жирный, двигался как-то суетно, будто всегда спешил, и всем своим видом изображал бурную деятельность. Что касается этой его деятельности, то существовала она, только когда он шел по коридору, чрезвычайно чем-то озабоченный и торопящийся, общался с сотрудниками других отделов и, само собой, когда что-то докладывал начальству. Но стоило увидеть его расслабленное туловище на рабочем месте, чтобы окончательно убедиться: вся его суета напускная, нелепая и не имеющая ничего общего с его реальной действительностью. Реальная же его действительность была, как я понял однажды и убеждался неоднократно позднее, весьма своеобразна.
Случилось так, что я, сидя в том же помещении, то есть в туалете, за закрытой дверью одной из кабинок, стал невольным свидетелем их (вернее его) разговора. Он рассказывал стаканам, а заодно и мне, всю правду об инопланетянах. Вряд ли имеет смысл приводить здесь весь монолог, тем более что большую его часть мне пришлось бы придумать: взаимосвязи и выводы были настолько неоднозначными, что любому непосвященному человеку, в том числе и мне, показалось бы, что их не существовало вовсе, а воспроизвести текст в этом случае представляется практически невозможным, если только не запоминать слова буквально. Из того, что я действительно запомнил, – это, пожалуй, три, вернее два с половиной, факта. Первый: инопланетяне существуют и давно живут на Земле среди нас. Второй: инопланетяне живут в траве. И еще половина факта: у них есть какие-то политические взгляды (то ли левые, то ли правые, то ли анархические, то ли еще какие-то). Именно из-за того, что этот третий пункт оказался мной не вполне понят, считаю его за половину факта.
Остальное в моей памяти почти сразу превратилось в отдельные обрывки мыслей вроде: прилетели, давно, флаги, ходят, не ходят, корабль, давно, захватить, думают, давно, флаги… И так далее. При этом они (Сроп со стаканами) явно искали пути для решения этой проблемы, потому что кроме упомянутых аспектов звучали также угрозы: «мы им еще», «у них нет выбора»… И все в таком роде. В чем, собственно, заключалась проблема, мне судить сложно, но я сделал заключение, что им всем (ему и стаканам) она известна давно и, надо думать, была обозначена на одном из их первых совещаний.
Тогда, сидя за дверью, я не имел желания прерывать эту дискуссию и терпеливо дожидался ее окончания. Тема показалась мне очень щекотливой, и я, признаться, попросту стал опасаться, что если они узнают, будто я стал невольным свидетелем происходящего между ними разговора и принятых решений, то могут неверно это истолковать и предпринять какие-либо (возможно, небезопасные для меня) действия.
Это был первый чудак, фигуру которого с тазиком в руках, полным грязных или чистых стаканов, каждую пятницу можно было обнаружить в коридоре, ведущем в туалет.
Второй чудак с фамилией Перевогин всем подряд рассказывал о своих любовных похождениях, рисуя себя в этих делах специалистом высокого класса, сумевшим, по его словам, добиться взаимности от каждой из интересующих его дам в нашей конторе.
Он относился к тому типу людей, которые во время разговора приближаются к собеседнику гораздо сильнее, чем допускается этическими нормами. В результате складывалось впечатление, что если пока еще он не залазит собеседнику в трусы, то по крайней мере намеревается это сделать. Именно такое ощущение возникало у меня, особенно в совокупности с его манерой говорить, раздражающе вкрадчивой и от этого противной. Усугублялось впечатление его мерзким запахом изо рта – то ли из-за курева, то ли из-за гнилых зубов, – и при разговоре иной раз я себя еле сдерживал, чтобы не опорожнить желудок прямо ему на ноги, хотя, по правде говоря, сделал бы это с удовольствием, если бы не рамки приличия.