На черной лестнице (сборник)
Шрифт:
Вошли несколько человек. На свободное место, где сидела девушка, шлепнулся коренастый парень в туго обтягивающей круглую голову шапочке. Лицо бандитское, глаза бесцеремонно тормошат соседей по вагону, точно выискивая объект, к которому можно привязаться и дать по зубам.
«Вот он! – крикнуло внутри Ташевского. – Вот он и появился. Этот!..»
Юрий Сергеевич поспешно убрал с парня взгляд, вперился в ближайшую наклейку-рекламу, стал читать то, что на ней написано.
С жестким хлопком сомкнулись двери, что-то зашипело под днищем поезда, и после толчка он тронулся;
«ТАРРАГОНА – чудесный шоколад из Швеции, – специально медленно, вдумчиво, почти шепотом читал рекламу Ташевский. – ТАРРАГОНА обладает совершенно невероятными свойствами: она способна повышать настроение…» Но мысли брали свое: «Скоро следующая станция, хорошо… Как же он плетется!.. Неужели все из-за глаз?.. А ведь они опять все на меня смотрят! Готовятся…» Страшно, страшно оторваться от рекламки и оглядеться; Юрий Сергеевич изо всех сил цепляется за текст о шоколаде: «Даже если моросит противный дождик, завтра – трудный день, и вообще…». Слева зашевелился старичок, снова острый запах духов. И Юрий Сергеевич потерял рекламу, повернул к соседу лицо.
Старичок, видимо, только что спрятал блокнот в сумку и снял очки. Теперь он сидел, прикрыв глаза, чинно сложив руки на животе, зажав очки между пальцами… А карман все так же оттопырен! Что ж он думает?..
…Рука Ташевского, не заботясь об осторожности, не слушая разума, сунулась в карман и вытащила часы.
Некоторое время Юрий Сергеевич с детским интересом разглядывал узор на крышке – сплетение серебряных веточек вокруг какого-то незнакомого ему герба. Потом нашел кнопочку и нажал… Крышка отскочила, раздалась мелодия, отчетливо слышимая даже сквозь завывание бегущего поезда. Что же все-таки за мелодия? Такая знакомая.
«П-позвольте! – судорожно нацепляя очки, заикаясь, хрипит старичок. – Что з-за безобразие?!»
Юрий Сергеевич смотрит на него: оглупевшее от изумления и возмущения лицо, линялые глаза, смешно увеличенные стеклами очков. Нижняя челюсть отвисла, видны длинные зубы, желтые, ломкие, словно вываренные кости, и шевелящийся синеватый язык. Юрий Сергеевич хохочет, чуть не опрокидывается на тихую соседку справа. Но смех приводит старичка в чувство, он хватает Ташевского за руку, где часы, царапает ее, пытается разжать пальцы.
«Отдай! – продолжает хрипеть, до сих пор не сообразив, что можно кричать, звать на помощь. – От-дай, с-с…»
Кулак Ташевского впечатывается ему в висок. Дужка очков ломается, проволочка впивается в кожу; что-то хрустит у старичка в голове, она отлетает на подоконник, стукается об него. Рука перестает бороться за часы, обмякает. «Какая легкость!» – успевает с удивлением обрадоваться Ташевский, и тут же его стягивают с сиденья, бросают в проход, на грязный пол. Заламывают руки, куртка трещит под мышками. Вырываться бесполезно – над ним несколько человек. Держат крепко, как многотонные камни.
«А-а-ай! – визжит какая-то женщина, точно это ее пришибли. – Вы видали?!»
«Старикана проверьте, – командует парень, что сидит на Ташевском. – Нехило он ему приложил».
«Да уж…»
Юрию Сергеевичу легко и почти радостно. «К тому и шло, – постукивает в голове, – к тому и шло». Щекой он чувствует шершавый от грязи и песка пол, это неприятно, но приподнять голову лень. Теперь ему ничего не хочется. Совсем ничего. Он зажмуривает глаза и расслабляется. «Сумеречное состояние, – вспомнился вдруг медицинский, кажется, термин, и Ташевский с удовольствием беззвучно повторяет: – Сумеречное состояние. Хе-хе…»
Сверху суета и возня, обсуждение, смакование случившегося. Восклицания, вздохи, междометия.
«Милицию надо», – объявляет кто-то тоном специалиста.
Ему таким же тоном в ответ:
«Сейчас станция будет, найдем».
«Как там старик-то?» – голос сидящего на Ташевском.
«Не шевелится. И глаза… глаза открыты!»
«Не дышит».
«Может, шок?»
«Искусственное дыхание надо! Как его делают, кто знает?»
«Да какое дыхание тут… Наповал».
«Н-ну, парень, – с веселинкой говорит Юрию Сергеевичу сидящий на нем, – я тебе не завидую». – И еще круче заламывает его правую руку; руку прокалывает боль, но даже стонать Ташевскому не хочется. «Пусть делают что хотят, – вяло, почти сквозь дрему думает он, – а я свое сделал. Значит, это надо было…»
«За что он так его?» – интересуется кто-то.
«Да хрен их разберет».
«Я, я видела! – отзывается с готовностью женщина (Ташевский уверен – голос принадлежит той грузной, в идиотских сапожках). – Он часы у этого вытащил, да вот они!..»
«Не трогать! Сдурели, что ли?!»
«Машинистам надо сообщить, – вспоминает один из мужчин. – Где их эта связь?»
«Сообщите ясно, чтоб задержались. А то ведь не успеешь… они сразу дальше…»
«Как – задержать? У меня работа!»
«Тут человека хлопнули, какая работа…»
Люди одновременно замолкают. Юрию Сергеевичу становится интересно, почему они замолчали. Он открывает глаза, хочет поднять голову, но ее тут же прижимают обратно к полу.
«Лежи смирно! Не дрыгайся!»
«Алло, алло! – крик издалека. – Товарищ машинист! У нас тут случилось… драка! Кажется, человека, это самое… А? Человека убили! А?.. Да, да, хорошо… – И кричавший докладывает пассажирам, словно удивительно важную новость: – Сейчас станция будет!»
«И слава богу, слава богу!» – дружно радуются пассажиры.
Ташевский усмехается: «Как они оживились-то! Сбились в дружную стаю, только появилась угроза. Скрутили… Я – угроза! Но мне конец… У-у, всех вас надо…»
– Гады, – прошипел он вслух с бесконечным презрением, презрением попавшего в капкан зверя; напрягся, собрал силы и поднялся с сиденья, выпутался из своего бреда.
Те, что находились поблизости, взглянули на него слегка удивленно и снова уткнулись в книги, газеты или просто отвели, прикрыли глаза.
Юрий Сергеевич запихал свою испорченную газету в карман и прошел к дверям. Поправил кепку, достал платок, принялся вытирать лицо, глядя на надпись «Не прислоняться»; особенно старался над левой щекой, где, казалось, налипли грязь и песок с затоптанного пола.