На день погребения моего
Шрифт:
Пришла весна, на улицах и в парках появились велосипедисты в ярких полосатых носках и в кепках «Гонщик» с длинными козырьками. Ветер с озера стал умеренным. Снова появились зонтики и взгляды искоса. Трот давно ушла, снова вышла замуж, кажется, сразу после получения свидетельства о расторжении брака, и, по слухам, теперь жила в переулке Лейк-Шор на север от Оук-Стрит. С каким-то вице-президентом или что-то в таком роде.
Одним обычным промозглым рабочим утром в Чикаго Лью оказался в общественном транспорте, когда он садился, у него не было определенных идей относительно маршрута, всё произошло слишком быстро, это было состояние, которого,
Свернутый зонт оставлял вмятину на шляпе-котелке, обмен приветствиями. Машинистки в итальянских соломенных шляпках и полосатых английских блузках с огромными рукавами, занимавшими в вагоне больше места, чем крылья ангелов, с противоречивыми чувствами представляли, что ждет их на верхних этажах новейших стальных небоскребов. Лошади шагали в своем собственном времени и пространстве. Пассажиры фыркали, чесались и читали газеты, иногда делали все это сразу, в то время как другие представляли, что могли бы вернуться к вертикальному сну. Лью оказался в ярком освещении, новом для него, даже не виданном во сне, его сложно было приписать вогнутому от дыма солнцу, встававшему над Чикаго.
Он понял, что вещи — именно то, чем являются. Это, кажется, было больше, чем он мог вынести.
Он должен был спуститься на тротуар и зайти в магазин сигар. В магазинах сигар всего города был тот ранний час, когда мальчики доставали брикеты, всю ночь отмокавшие в ведрах с водой, чтобы положить их на выставочные витрины для сохранения влажности товара. Полноватый франт покупал отечественные чируты. Он окинул взглядом Лью, просто бросил быстрый взгляд, а потом спросил, кивая в сторону витрины:
— Вон та коробка на нижней полке — сколько в ней осталось колорадо-кларо? Не глядя, я имею в виду.
— Семнадцать, — ответил Лью без заметной для незнакомца заминки.
— Знаете, не все могут это делать.
— Что?
— Замечать вещи. Что только что проехало под окном?
— Блестящая черная маленькая двуколка, три рессоры, бронзовые фитинги, гнедой мерин приблизительно четырех лет, дородный господин в мягкой фетровой шляпе и в желтом пыльнике, ну как?
— Невероятно.
— На самом деле нет. Просто никто никогда не спрашивал.
— Вы завтракали?
В соседнем кафе приходили и уходили ранние посетители. Все здесь знали Лью, обычно его узнавали в лицо, но в это утро, преображенный, он остался неузнанным.
Его спутник представился Нейтом Приветтом, директором по персоналу детективного агентства «Расследования Белого города».
Повсюду взрывы, о которых не всегда можно узнать из завтрашних газет, то и дело трещит по швам ткань дня, на контроль за которой притязает Нейт Приветт.
— Профсоюз металлургов, — кивнул он. — После достаточного количества взрывов у человека начинает развиваться слух.
Он полил сиропом громоздкую гору блинчиков, с которой стекало тающее масло.
— Послушайте, это не взломщики сейфов, не растратчики, не убийцы, не сбежавшие мужья, никаких персонажей бульварных детективов, которые уже пришли вам на ум. У нас в Чикаго в это лето Господне всё связано с профсоюзами, или, как мы любим их называть, анархистской швалью, — сказал Нейт Приветт.
— Никогда с ними не сталкивался.
— Вы выглядите квалифицированным, должен сказать.
Губы Нейта на мгновение скривились в хитрой усмешке.
— Не могу поверить, что вы никогда не интересовались работой Пинкертона, у нас оплата почти хорошая, как для человека, который не пытался устроиться к нему.
— Не знаю. Слишком много современной экономики для меня, в жизни есть более важные вещи, чем зарплата.
— Да? Что же?
— Дайте мне несколько минут на раздумья.
— Вы думаете, что работа в детективном агентстве заставит вас погрязнуть в моральном убожестве, вам нужно взглянуть на нашу контору.
Лью кивнул и принял предложение. Следующий кадр — он штатный сотрудник, каждый раз, когда он заходит в дверь, кто-нибудь обязательно нарочито говорит кому-то другому:
— Отлично, там на улице могли убить человека!
К тому времени, когда Лью полностью расшифровал эту шутку, он уже понял, что вполне способен не обращать на нее внимания. Его способности работать в офисе и в полевых условиях были не худшими в агентстве, но он знал, что его отличает от остальных сотрудников острая чувствительность к невидимому.
В «Расследованиях Белого города» невидимость считалась сакральным условием, целые чертовы этажи офисного здания выделяли под освоение его искусства и науки — ресурсы для маскировки, которые могли бы превзойти костюмерную любого театра на запад от Гудзона, ряды комодов и зеркал, продолженные длинными тенями, гектары костюмов, леса вешалок для шляп, содержащие целый Музей истории шляпы, бесчисленные шкафы, полные париков, фальшивых бород, клея, пудры, сурьмы и румян, красителей для кожи и волос, регулируемая газовая лампа возле каждого зеркала, с приема в саду коттеджа миллионера в Ньюпорте можно переместиться в салун полуночных трущоб с помощью одного-двух поворотов клапана. Лью нравилось бродить там, примеряя разные аксессуары, словно каждый день Хэллоуин, но спустя некоторое время он понял, что не должен этого делать. Он научился отступать на обочину дня. Мостовая, на которую он отступал, хранила свою богатую непостижимую историю, свои опасности и восторги, свой потенциал неожиданных романов и безвременных похорон, но, когда он находился там, очевидно, никто в «Чикаго» не мог с легкостью вычислить его местопребывание. Не совсем невидимость. Экскурсия.
Однажды Нейт положил на стол Лью пухлую папку с чем-то вроде королевского герба, на ней был изображен двуглавый орел.
— Только не я, — отстранился Лью.
— Австрийский эрцгерцог в городе, нам нужно, чтобы кто-то за ним присмотрел.
— У таких парней нет своих личных телохранителей?
— Конечно, есть, их называют «трабантами», но пусть юрист объясняет тебе твою гражданскую ответственность, Лью, я — просто старый сыскарь, всё, что мне известно — несколько тысяч рабочих-эмигрантов со скотопригонных дворов идут сюда с ненавистью в сердцах к этой важной птице и его семье, может быть, и обоснованной. Если бы это была просто безопасная учебная выставка на ярмарочной площади, разве я бы волновался, но в этой папке досье на молодого Франца-Фердинанда, он предпочитает нашу Новую Дамбу и аналогичные светские предместья. Так что каждый здешний переулок, каждая тень, достаточно большая, чтобы спрятать художника при лучине, затаившего обиду, — теплое приглашение переписать историю.