На день погребения моего
Шрифт:
— До начала шестнадцатого века мы жили по ту сторону гор. Потом вторглись турки, заставили нас уйти с нашей земли. Мы перешли через горный хребет Велебит и спустились к морю, всё это время продолжая воевать с ними. Мы стали партизанами. Австрийский император Фердинанд I выплачивал нам ежегодную субсидию. Наша большая крепость находилась на материке неподалеку от Сплита, в Клиссе — вот откуда моя фамилия. Мы сражались с турками на суше и удерживали их по ту сторону Велебита, но также научились воевать против них и на море. Наши лодки были лучше, более юркие, они могли пройти там, где не прошли бы суда большего водоизмещения, а если нам нужно было высадиться на берег, мы могли высадиться, спрятать их, утопив, выполнить задуманное, вернуться, достать их и уплыть. Здесь многие поколения защищали Христианство, даже когда Венеция не могла. Именно Венеция нас и продала. Они заключили сделку с турками, гарантирующую Венеции безопасность на Адриатике. Мы делали то, что сделал бы любой. Мы продолжали атаковать суда, но теперь — не только турецкие, но и венецианские. Многие из них везли неожиданно дорогие грузы.
— Вы были пиратами, — сказала Яшмин.
Владо скорчил гримасу.
— Мы пытаемся избегать этого слова. Знаешь пьесу Шекспира «Венецианский купец»? Очень популярна среди наших людей, конечно, с точки зрения «Ускока», мы до конца надеемся, что Антонио потерпит фиаско.
— Вы ели человеческие сердца, — сказала Яшмин, — так утверждает история.
— Лично я? Нет. Ко вкусу сырого сердца нужно привыкнуть, а к тому времени «Ускок» принимал под свое крыло охальников, mala vita, со всей Европы, в том числе — достаточно печально известных британских членов «Ускока», несколько человек из которых повесили в Венеции в 1618 году, некоторые из них были дворянами.
— Некоторых англичан это впечатлило бы, — предположила Яшм, — а другие списали бы это на наследственное слабоумие.
Они забрались на гору к руинам крепости.
— Это сделали венецианцы. Они вешали членов «Ускока», топили наши суда, разрушали наши крепости. Рассеяли остатки наших войск, довершили то, что начали турки. С тех пор вот уже четыре столетия мы в изгнании на своей собственной земле. У нас нет причин любить Венецию, но мы всё равно продолжаем о ней мечтать, как немцы, говорят, мечтают о Париже. Венеция — невеста моря, которую мы жаждем выкрасть и обожать, тщетно надеясь, что однажды она нас полюбит. Но, конечно, она никогда нас не полюбит. Мы — пираты, не так ли, грубые и простые, слишком привязаны к внешней оболочке вещей, всегда поражаемся, когда кровь льется из тел наших врагов. Мы не можем представить себе какую-то внутренность, которая могла бы быть ее источником, но подчиняемся ее требованиям, неожиданно поступающим из какого-то Извне, которое мы не можем вообразить, словно из одной из подземных рек Велебита, из этого лабиринта ручьев, озер, бухт и водопадов, каждый — со своей историей, иногда даже древнее истории экспедиции Аргонавтов, до появления истории или даже возможности связной хронологии, до появления карт — зачем карта в этой темной преисподней, остановки какого паломничества она могла бы отмечать?
— Перечень препятствий, которым нужно бросить вызов, — ответила она. — А какое еще путешествие там возможно?
На ночь они остановились в отеле «Загреб». Вскоре после рассвета Владо исчез в горах, выполняя одно из своих политических заданий. Она выпила кофе с палинкой, брела в полдень по узким улочкам города, подчиняясь какому-то импульсу, слишком скрытому, чтобы она могла его объяснить, зашла в маленькую церковь, преклонила колени и начала молиться о его безопасности.
В сумерках она сидела за столиком возле кафе, и по тому, как он прогуливался по маленькой пьяцце, поняла, что его дни содержат элемент отдыха, о котором он никогда ей не расскажет. Когда они оказались в комнате, он схватил ее, повернул, вдавил ее лицо и колени, задрал ее платье и вошел в нее, как дикарь, сзади. Ее глаза наполнились слезами, великое эротическое отчаяние переполнило ее, как бесконечный вдох. Она кончила бурно — именно этого она в последнее время и ожидала с Владо — пытаясь на этот раз сделать это тихо, хотя бы это сохранить для себя, но безуспешно.
— Ты съел мое сердце, — закричала она.
Киприан, сев на Моло Сан-Карло на экспресс-пароход «Австрийского Ллойда» «Иоанн Азиатский», обнаружил, что палуба кишела энтомологами, орнитологами, вдовами и разведенками, фотографами, школьницами и их компаньонками — их всех, даже если чрезмерно не напрягать фантазию, можно было принять за иностранных шпионов, очевидно — в интересах Италии, Сербии, Турции, России и Великобритании, жаждавших узнать, что за монтажные работы проводятся в Поле и в Которском заливе, а также на почти бесконечном побережье между ними.
Высокий белый силуэт Яшмин, зонтик на локте, уже призрак при ярком солнечном свете, растворилась в толпе гуляющих среди деревьев между причалом и Пьяцца-Гранде. Юная березка в темном лесу. Но он видел ее бледный призрак еще долго после того, как тот должен был скрыться за маяком и волнорезом.
Если в путешествии присутствует неотвратимость, размышлял он, поскольку мы видим, как возможности на берегу сужаются, в конце концов, к предначертанному причалу или стапелю, несомненно, существует зеркальная симметрия отъезда, отказ от неизбежности, открытие возможностей в точке посадки на судно, всё начинается в мгновение поднятия швартовых, судьба развязывается, неизвестное, а, быть может, и несотворенное, начинает проступать впереди и за кормой, с левого и правого борта, повсюду расширение возможностей, даже для экипажа судна, который, может быть, проделал этот путь сотни раз...
План заключался в том, чтобы подобрать Бивиса Мойстли в Поле, на базе австрийского военно-морского флота в пяти часах плавания вдоль побережья, на краю полуострова Истрия. Там Бивис притворялся ограниченным в средствах неврастеником, остановившись в скромном отеле на Виа Арсенале.
Они плавно плыли вдоль красно-зеленого побережья Истрии, когда приближались к Поле, капитан начал ходить туда-сюда по верхней палубе и сообщать туристам с фотокамерами, что из военных соображений фотографирование сейчас запрещено. Киприан заметил бойкое юное существо, носящееся по всему судну в полупрозрачной белой батистовой матроске с кружевами, без шляпы, очаровывая всех на своем пути, включая Киприана, решил он. Он с легкостью узнал, что ее зовут Ясинта Друлов, ее мать была англичанкой, а отец — хорватом, оба — аристократы, к несчастью, погибли, когда она была младенцем, из-за отдельных несчастных случаев во время игры в гольф, сейчас она находилась под опекой кузины ее матери, леди Кьюетлок, с которой недавно провела короткие каникулы в Венеции, прежде чем вернуться в Женский Черногорский Институт в Сетинье. Как только Киприан увидел опекуншу и воспитанницу вместе, определенные нюансы прикосновений, намерения прикоснуться, воздержание от прикосновений, а также публично причиняемые изысканные мучения, которые он распознал, позволили ему со всей определенностью предположить, что перед ним Леди-Шпионка и ее помощница. Это подтвердило перешептывание пары, в которой Киприан уже распознал старших агентов палубы, о том, что использовать детей, достигших брачного возраста, в качестве полевых агентов просто непростительно.
— О чем только думала эта чертова дура?
— Повезло стерве, вот это да. Я знаю, о чем думал бы я.
Когда Бивис Мойстли сел на борт в Поле и заметил Ясинту, он был тотчас же и прилюдно сражен. Киприан был за него очень рад, конечно, в мире как-то слишком мало страсти, не так ли, да, но решил держать свои подозрения о коварной второкурснице пока что при себе, отчасти для того, чтобы посмотреть, как много Бивис сможет узнать самостоятельно.
«Иоанн Азиатский» проплывал мимо островных городов — вариаций на тему Венеции, куполов, вилл и часовен вдоль неровной береговой линии Хорватии, белые кампанилы и башни были менее объяснимы, старее, серее, построенные в каком-то древнем приходе, который уже невозможно было определить, и не отмеченные на карте странные миниатюрные островки, и старинные античные сооружения, слишком маленькие для богослужений, караульных служб или тюрьмы. Рыба, известная здесь под названием «голубой губанчик», металась в волнах. В салоне, где драпировки мебели были украшены двуглавыми орлами, да и если уж на то пошло, орлы пестрели повсюду, куда ни глянь, Киприан смотрел на плывущий пейзаж, пока Бивис разматывал клубок скороговорки, которую ни одна девушка, сколь бы отчаянно она ни нуждалась в компании, не смогла бы выдержать, сидя неподвижно, если бы здесь не оказалась Ясинта, слушавшая с исключительным рвением.
— Как наглядно продемонстрировали многие, в особенности, полагаю, Баден-Пауэлл, невозможно переоценить важность пребывания в состоянии идиотизма. Фактически, Ясинта, известно ли вам, что существует целая ветвь науки о шпионаже, известная как Прикладная Идиотика, да, включая мою собственную школу, некий учебный центр под управлением Разведывательной Службы, возле Чиппинг-Содбэри, Современный Имперский Институт Интенсивного Преподавания Идиотики, или M.6I. — таково его общеизвестное название.
Насколько это более захватывающе, Бивис, чем скучная академия для маленьких девочек, которую я вынуждена посещать, столь безжалостно нормальную, видишь ли.
— Но послушай, Ясинта, в M.6I. были сохранены все аспекты школьной жизни, на самом деле, даже еда была идиотская — в холле, например, было кафе, в котором концепция сильной прожарки распространялась на такие необычные блюда, как шоколадные конфеты и кексики...
— Что, никакой рыбы, Бивис?
— О боже, нет, Ясинта, это была бы «еда для мозга», не так ли, а школьная форма включала эти убийственно обтягивающие шлыки, которые нужно было носить даже — на самом деле, особенно — во сне, и невыразимо ужасные шейные платки, такого рода платки в мире гражданских, честно говоря, пришло бы в голову носить только идиотам... урок физкультуры начинался на рассвете комплексом упражнений по скрещиванию глаз, расслаблению губ, неправильной походке, а также ее модификация — танцевальные шаги...