На деревню дедушке
Шрифт:
Вы, может быть, заметили, что я не исключаю из объективной картины жизни стихийных явлений и не ссылаюсь на плохой характер, недостаток ума или доброй воли у отдельных лиц. Этот товар всегда бывает в большом выборе, но не всегда его охотно берут. Важно установить те роковые сдвиги исторической почвы, которые заключают в себе возможность таких оползней, гибели множества людей и зрелища всяких моральных бед.
Если вы знаете историю революций, то не будете отрицать, что в каждой из них проявлялась чрезмерность субъективного вмешательства в жизнь, иллюзия наиболее прямого пути к лучшей цели и вообще то, что в духе Герцена можно назвать «перехватыванием». Милый дедушка, люди часто перехватывают, да еще как! И от этого бывает много трагедий, но трагедии, по словам Аристотеля, учат людей состраданием и страхом.
Да, есть иллюзии трагические, благородные, в известном смысле даже полезные для самой борьбы. И тот мещанин, обыватель, оппортунист, кто судит о таких порывах свысока. На эту тему превосходно писали классики марксизма, но они писали также, что еще более необходимо и полезно освобождение от всяких иллюзий, Значит, надо делать выводы из уроков, а не превращать это «перехватывание» в норму жизни. И по двум причинам.
Во–первых, здесь можно с полной наглядностью видеть переход из честного заблуждения в дурное дело. Если «перехватывание» стало нормой общественного поведения, то найдется много людей, которые сделают его своей специальностью, больше ничего не зная и не желая себя ничем утруждать. Они будут кипеть в бутафорской активности больше всех — не потому, что этим достигается реальный успех, а потому, что этим они себя показывают и обеспечивают себе более выгодное положение, даже во вред общему делу. Тут уже выступают реальные интересы, конечно, особого рода, а что может на этой почве вырасти — даже трудно вообразить. Это явление тоже известно в истории всех революций мира, и о нем можно написать историческое исследование.
Во–вторых, всякое такое «перехватывание» обратно пропорционально действительному развитию хорошего нового в жизни, хотя на первых порах это даже неизбежно. Было время, когда люди в борьбе за лучшую жизнь мечтали по меньшей мере создать царство божие на земле или вернуть своих близких к чистым временам Адама и Евы. Многие даже раздевались голыми и хотели сейчас идти в рай. По сравнению с этими фантазиями утопические теории вроде нашего «Пролеткульта», которые так раздражали Ленина, особенно на фоне элементарной безграмотности и привычки к азиатски—феодальным нравам, просто детская игра.
В общем, всякое «перехватывание» есть признак отсталости тех условий, в которых совершается исторический процесс, а в ходе революционной ломки оно легко уживается с наиболее консервативными традициями страны, особенно со всяким приказным действом, бюрократизмом и отсутствием малейшей готовности к истинно глубоким переменам в области человеческих отношений. Постоянная чрезмерная ломка и привязанность к самой косной рутине — это две стороны одной и той же медали. Ленин писал, что мы недостаточно сломали царскую государственную машину, а с другой стороны, ему постоянно приходилось бороться против «обожествления» революции и чрезмерной левизны во всем.
Так что новаторы и консерваторы, милый дедушка, бывают такие, что их водой не разольешь, и под каждым чрезмерным «перехватыванием» всегда можно подозревать такое древнее рукосуйство, что держись. Оно иногда и выходит наружу и в конце концов обязательно вылезет, Я уже вам докладывал — в левое ухо глянь, в правое выглянь.
Хочу привести, милый дедушка, одно замечательное место из последней статьи Ленина «Лучше меньше, да лучше». Она уже названием своим пробуждает разные мысли. Поправить Ленина очень легко — пусть будет и больше и лучше, почему нет? Но, кажется, эти поправки дорого стоят. Итак, простите, что я вам, как в учебнике, тексты привожу, и пусть меня за это «цитатничество» ругают, я согласен. Цитата, милый дедушка, — великое дело. Это конструкционная гарантия, а без нее нам движущаяся эстетика навяжет все что угодно.
«Во всей области общественных, экономических и политических отношений, — писал Ленин в 1923 году, — мы «ужасно» революционны. Но в области чинопочитания, соблюдения форм и обрядов делопроизводства наша «революционность» сменяется сплошь и рядом самым затхлым рутинерством. Тут не раз можно наблюдать интереснейшее явление, как в общественной жизни величайший прыжок вперед соединяется с чудовищной робостью перед самыми малейшими изменениями».
И далее Ленин поясняет, каким образом возникла эта привычка к соединению «ужасной» революционности с бюрократической рутиной.
«Русский человек отводил душу от постылой чиновничьей действительности дома за необычайно смелыми теоретическими построениями, и поэтому эти необычайно смелые теоретические построения приобретали у нас необыкновенно односторонний характер. У нас уживались рядом теоретическая смелость в общих построениях и поразительная робость по отношению к какой–нибудь самой незначительной канцелярской реформе».
Когда совершилась наша великая революция, вместе с ее исторически оправданной широтой вошла в новый быт и эта черта — противоречие между чрезмерным «перехватыванием» и привычкой к очень консервативным методам действия. Мало того, оказалось, что это, собственно, не только русская черта, потому что подобная светотень в сочетании чрезмерно нового с традицией, восходящей чуть ли не ко времени Чингисхана, известна и в других странах. Однако вернемся к Ленину. Вот что он говорит, развивая свою мысль о какофонии нового и старого:
«И поэтому наш теперешний быт соединяет в себе в поразительной степени черты отчаянно смелого с робостью мысли перед самыми малейшими изменениями.
Я думаю, что иначе и не бывало ни в одной действительно великой революции, потому что действительно великие революции рождаются из противоречия между старым, между направленным на разработку старого и абстрактнейшим стремлением к новому, которое должно быть так ново, чтобы ни одного грана старины в нем не было.
И чем круче эта революция, тем больше будет длиться то время, когда целый ряд таких противоречий будет держаться».
Если вы, уважаемый Константин Макарыч, изучали «Науку логики» Гегеля, вам понятна связь идей, которая могла привести и привела к этим выводам. Вы не станете так понимать, будто Ленин считал абстрактную противоположность старого и нового главным содержанием революционной диалектики. Напротив, он старался показать /и это у него в бесчисленных замечаниях рассыпано/, что новое и старое переходят друг в друга то на пользу революции, то во вред.
Но борьба все—таки есть! только она принимает более сложные формы. Чем круче революция, тем дольше будут держаться противоречия между «старым» и «абстрактнейшим стремлением к новому». Ленин видит в этом отчасти неизбежность, но отнюдь не считает ее безусловной, не возводит ее в абсолютное содержание процесса развития. И самое главное — ему не приходит в голову рассматривать эту черту стихийной исторической жизни в качестве нормы нашего поведения. Напротив, не только последние статьи, образующие подлинное завещание Ленина, но и вся его деятельность в послеоктябрьский период направлена к тому, чтобы по возможности избежать абстрактного на старой подкладке, чтобы превратить это противоречие в конкретное единство противоположных сторон, текущее в революционном направлении, — одним словом, сделать из этой нескладицы симфонию социализма.
Отсюда все его глубоко продуманные оценки различных фактов советского строительства и развития новой культуры, его недоверие ко всякому «перехватыванию», будто бы революционному, пролетарскому, футуристическому, за которым скрывалась та же стихия, что за мешочничеством, мелкобуржуазной анархией и ее неизбежным спутником — бюрократическим произволом. Трудно было в те времена предвидеть, какое направление и размах может приобрести мещанский нигилизм, «зряшное отрицание», заключенное в этой стихии, но, понимая всю неизбежность подобных примесей во всякой крутой революции, Ленин всю гениальную силу своих идей направил против новой опасности.