На диком бреге
Шрифт:
— Вы мне поможете? Завтра я могу начать?.. Или, может быть, вы трусите?
Директор откинулся на спинку стула, стал официальным, но, видимо что-то в себе подавив, продолжал ровным голосом:
— Там, в Сибири, на Оньстрое, вы на миллионы считаете… Мы институт с мировым именем, но… считаем на рубли. Эти рубли мы не имеем права разбазаривать на неясные эксперименты. Поймите меня.
Спокойный, ровный голос напомнил Дюжеву голос Петина. Он весь встопорщился, вскочил. Буйная растительность закрывала значительную часть его лица, но нетрудно было угадать, что рот его кривит саркастическая улыбка.
— Вы коммунист?
— Что за вопрос? Я вообще не понимаю…
— За решения Пленума о техническом
— Товарищ Дюжев, я не привык, когда в моем кабинете…
— Привыкайте. Такое время. Нынче надо говорить: да или нет. За или против. Время воздержавшихся прошло.
Воцарилось молчание. Хозяин и посетитель тяжело дышали. Глядели друг другу в глаза, в самые зрачки. Потом, будто снова что-то в себе преодолев, директор начал неуверенно улыбаться. Все еще смотря в лицо собеседника, он произнес:
— А ты все такой же, Павел Дюжев. И характер…
— Рад бы перемениться, да вот не могу. Не могу и не считаю нужным.
— Где это тебя Литвинов откопал? Получаем проект, подпись «Дюжев», инициалы «П», «В». Он? Знал, что тебя реабилитировали, партбилет, стаж вернули. Слышал, что гидротехнику ты бросил. Скрылся куда-то. И вдруг этот проект… Пойми же, Павел, я не о себе, честное слово, не о себе. О тебе думаю. После такого… таких… переживаний… А где ты все это время был?
— Не суть важно. Суть — проект. Смогу я тут у тебя все это промоделировать, попробовать.
Людей дашь? Или начнем бумажную войну. Тогда нападай, не теряя времени. Я могу, я ко всему готов.
Директор рассмеялся.
— Вояка! Ладно. Всем, чем положено, обеспечим. Оньстрою, как ты знаешь, вообще не отказывают. Но войны тебе не избежать. Дружески предупреждаю. И не со мной. У твоего проекта сильные противники, опытные, рукастые, и не только здесь, но и у вас. Имей это в виду. Но, повторяю, это дело не мое. Я обещаю тебе позитивный нейтралитет.
— На манер Швейцарии? Спасибо и на том. Противников уже чую. — Дюжев устало улыбнулся. — Есть у нас там один старый чалдон, мудрейший старец! Так вот он мне на прощание говорил: «Бойся коня сзади, козла, — спереди, а человека — со всех сторон». Да если бы мы, техники, не умели кулаками отстаивать свои идеи, разве бы спутник полетел, разве бы человек в космос шагнул. И еще тот старый чалдон говорил: «На смелого собаки брешут, а робкого рвут». Так-то вот. Помнишь, как мы тебя в институте звали»? Испуганный ортодокс!
— Помню, спасибо, — уже не скрывая обиды, сказал директор. — Вижу, не только достоинства, но и недостатки у тебя прежние.
— А нас, поволжских кержаков, так зато и звали: дубовые лбы.
Простились оба настороженные, и уже на лестнице Дюжев жалел, что так нелепо погорячился, стал, ломиться в дверь, которая была, оказывается, открытой, обидел человека, явно не желавшего ему ничего дурного. «Нервы, нервы. Что же ты стоишь теперь, Павел Дюжев, если одна петин-ская интонация в голосе выводит тебя из себя?»
Встречая Дюжева, директор лишь сухо раскланивался, но работа в институте, вопреки ожиданиям, пошла хорошо. В помощники ему дали молодых, не очень опытных, но зато деятельных, ищущих инженеров, искренне заинтересовавшихся проектом.
Дюжев просиживал с ними все дни и вечера, и его мечты о Художественном, о Большом, о концертах Александровского ансамбля, который он любил еще с фронтовых времен, все время отодвигались на второй план. Ничего, кроме «Баллады о солдате», не успел он повидать, а на «Балладе» так расчувствовался, что в конце не мог удержать слез и еще в темноте, когда на экране шли последние кадры, стал выбираться из зала, цепляясь за ноги соседей и вызывая
Устав до боли в висках, Дюжев пешком отправлялся к себе в гостиницу. Шел каждый раз новым маршрутом, наслаждаясь созерцанием перемен, происшедших в родном городе. Останавливался возле новых тоннелей и новых виадуков, смотрел на новые здания, наблюдал поток машин. Уже много лет не имел он своей квартиры и вообще был равнодушен к жилью, а вот тут, в Москве, радовался, будто все эти новые дома были его домами, а новая, простая, удобная мебель, продававшаяся в магазинах, была его мебелью.
Еле волоча ноги, завершал он этот свой вечерний путь. С аппетитом ужинал в закусочной, на углу, покупал на утро бутылку кефира, слоеные пирожки и поднимался к себе на восьмой этаж, чувствуя во всем теле приятную ломоту. То, чего опасались его друзья, чего втайне от себя боялся и он сам, не наступало. Он нарочно останавливался у витрин винных магазинов, читал пестрые этикетки, смотрел на мерцание жидкостей, освещенных электричеством: нет, это тоскливое, щемящее чувство, которое, вдруг налетев, парализует волю, убивает разум и, овладев им, заставляет делать то, чего нельзя, не приходило. И он радовался, как радовался когда-то, в первые дни освобождения из заключения.
По субботам от Надточиева приходила одна и та же телеграмма: «Как дела?» Друзья волновались. Он с удовольствием выводил на телеграфном бланке стандартный ответ: «Все в порядке». И все-таки втайне Дюжев опасался этого, может быть, и не совсем побежденного, а только до поры притаившегося внутреннего врага. Наверное, поэтому он и оттягивал встречи со старыми друзьями, с бывшей женой. Сколько раз, вернувшись из успокаивающего похода по залитой огнями столице, он, очутившись в номере, присаживался к телефону, доставал затрепанную адресную книжечку, находил тот или иной номер, вызывал городской коммутатор и… осторожно клал трубку. «Нет, не сегодня. Сегодня что-то очень устал, позвоню завтра с утра». Приходили завтра и послезавтра, назначались и откладывались новые и новые сроки.
Но вот однажды на пути домой, дожидаясь на переходе зеленого света, он вдруг увидел рядом знакомый профиль: жирный лоб, длинный нос, сочные красные губы, выпуклый подбородок, очки.
— Женька! — крикнул он, забыв о всех своих опасениях, узнав в элегантно одетом, пожилом мужчине, сидевшем за рулем голубой «Волги», своего друга, бывшего инженер-майора, командира батальона военных мостовиков. Ну да, конечно же, это он! И Дюжев постучал в стекло машины. Голова повернулась, брови поднялись над очками, и, казалось, сами очки — толстые стекла без оправы, державшиеся на золотых дужках, — удивленно сверкнули. Но машинам открыли путь, голубая «Волга» тронулась и сейчас же затерялась в густом потоке движущихся огней.
Горькая обида полоснула Дюжева по сердцу. «Ну вот, началось». Ведь как успешно все утряслось в институте, ребята в группе замечательные. Двое из четырех — и оба талантливые — уже просятся в Дивноярск. И опять пришла на ум одна из бесконечных пословиц Савватея: «После меда полынь сама себе горше». Но тут же возникла спасительная догадка: чертов ты псих, а борода, а усищи? Но кто же тебя, этакого мельника из оперы Даргомыжского «Русалка», узнает? И, совершенно успокоенный этим доводом, он, не поднимаясь к себе, подошел к телефону, стоявшему на конторке дежурного, и сразу же набрал нужный номер. Ну конечно же, это он, лысый чертяка! Его грассирующе: «Вас слушают».