На грани веков. Части I и II
Шрифт:
— Да что это здесь за базар этакий — видно, всю ночь не дадут человеку уснуть! И нигде-то от этих кузнецов спасу нет, навязались на нашу голову, что хвороба. А ну, старый, живо ступай спать! Забыл, что староста тебе посулил?
Бриедис покорно встал, вытирая рукавом глаза. Дарта потащилась прочь — дом куда дальше сегодня, чем обычно, еле-еле добрела. Она приоткрыла дверцы хлева: ничего не видать, только слышно, как корова радостно засопела, учуяв вблизи кормилицу и доярку. Проверила, закрыта ли клеть, потом медленно поплелась в овин.
Марцис прикинулся спящим, а сам следил, что она станет делать. Она пошуршала было
Марцис вернулся к своей думе. А она была долгая-долгая… хватит до рассвета.
6
Рассвет наступал медленно, как-то нехотя и нерешительно. От моросившего ночью дождика воздух влажный, небо на востоке подернуто красноватой дымкой, а на западе будто укутано в темно-синюю тучу.
Старый Марцис выбрался из овина, бросил взгляд на дорогу, на которой с утра, как и вчера после обеда, не показывалось ни одного возчика. Посмотрел на небо и сам себе кивнул головой.
На покрытой моросью траве видны следы, будто здесь уже кто-то недавно прошел. В роще чивикали и звенели поздние певчие. Те, которым уже надо кормить выводок, сновали между берез, ловя мух и: комаров. Каждая веточка, казалось, жила: все, кто не любит соснового леса и сухих мшарников, поселились в роще. И мелкие кусты, и трава тоже полны птиц, Марцис осторожно ставил ногу — как бы не раздавить кого-нибудь, — ведь его-то они не очень сторонились…
Под дубом у ствола еще густой сумрак. И тихо так, что слышно, как сухая березовая ветка, хрустнув, сломалась от собственной тяжести и упала наземь. Верхушки берез еще серые, надо подождать, пока солнце взойдет…
С восходом солнца староста приподнялся, сел на сухой песчаной полянке, окруженной брусничником, и долго с ворчанием чесался. Вчера вечером он тут, в десятке шагов от себя, видел гадюку, скользнувшую под кочку, потому-то всю ночь и не мог ни вздремнуть, ни сидеть спокойно. А караулить все же надобно. Мартына вчера так и не изловили, но загонщики доставили в имение найденный во мху у трех сосен ломоть хлеба и комок творогу, завернутый в тряпицу. Значит, вот куда этот медведь ходит на кормежку. Взбесившись от злости, управляющий погнал сюда Плетюгана с конюхом Микелисом и своим кучером эстонцем Маатом. Всю ночь они караулили, но тот дьявол либо что-то пронюхал, либо перебрался в лиственские угодья, как клялся и божился Эка, будто бы своими глазами это видевший.
Из-за обросшего брусничником пня приподнялась кудлатая голова Микелиса. Он принялся будить соседа, поглядывая на старосту — видит ли тот, что он все время бодрствует.
— Да встанешь ли ты, эстонская соня! Сам староста уже давно на ногах.
Но Маат старосту не очень-то боялся, потому что сам управляющий выделял его из всей челяди. Перевернулся на спину, поежился от холода и протяжно зевнул.
— Надо будет — встанем.
Староста был хмур и зол. Из-за этого паскудника ему пришлось тут всю ночь зубами пролязгать! Да еще и зазря. Ему казалось, что кузнец Мартынь совершил явную несправедливость, не заявившись сюда и не дав себя связать и отвести в имение, И кто же это может харчи класть в пятистах шагах от Атаугов? Известное дело кто — спроси кого хочешь, всякий скажет.
Староста злобно поглядывал на виднеющуюся сквозь редкие сосенки опушку. Все думал, как приступиться к этому кривобокому. С давних пор у него зуб на старого кузнеца. Где то время, когда они в ночном, играючи, перетягивались на недоуздках через мочевило и Марцис, осилив, трижды выкупал его в ледяной воде? Моченым Бренцисом его только и звали, пока не удостоился почетного звания Плетюгана. И он не забыл этого, нет, ничего не забыл. И того не забыл, что Марцис отбил Дарту Рудзутак, хотя в то время только еще начинал учиться кузнечному ремеслу, а он уже тогда ключником у старого Брюммера был и понемногу заслуживал прозвище «Плетюган». Еще вчера предлагал привести скрюченного в имение и пороть, покамест не скажет, где сын хоронится. Но эстонец все же побоялся — то ли самих Атаугов, то ли молодого барона, не позволил драть калеку. Но ведь у старухи спина здоровая, ноги такие, что с утра до обеда всю волость обежит, и язык за троих. Чего бы за нее не взяться, хоть бы пугнуть хорошенько, чтобы душа в пятки ушла?
Староста махнул своим парням и направился к опушке. Вот дьявольщина! Суставы ног до того свело, как иной раз бывает, когда на Мартынов день вылезаешь из холодного, как лед, мочевила. Микелис держался позади, перекинув через плечо дубинку с насаженным лемехом. У Маата в одной руке остро затесанный кол, в другой — свернутые вожжи.
Дарта только что вышла из хлева и хотела было направиться в клеть. Увидев ее, староста припустил рысцой.
— Стой, стой! А ну, погоди!
Кузнечиха остановилась, поставила на землю добела выскобленный подойник и поглядела на подбегающего так, что тот сразу смешался. Но тут же набрался духу и сурово спросил:
— Сказывай, где Мартынь, где твой лесовик беглый?
Все равно что о стену горох — она и бровью не повела.
— Вот дурной, спрашивает! Уж коли лесовик, так, значит, в лесу и есть. Тебе ведь лучше знать, ты же оттуда идешь.
— Ты мне зубы не заговаривай, я тебя знаю. А кто ему харчи носит к трем соснам?
— К каким трем соснам? В лесу их много, я не считала.
Староста скрипнул зубами. Как в тот раз с кузнецом Марцисом в дураках оставила, так и сейчас ни в грош не ставит.
— Придержи, баба, язык! Ты с этим беглым заодно. Все равно, коли нет одного, мы и другого заберем, пока не покажет, где беглый лесовик хоронится. Маат, ступай вяжи!
Дарта живо огляделась. Неподалеку на земле лукошко Марциса со всей его снастью. Нагнулась, выхватила острый, кованный Мартынем ножичек с резной рукояткой — у Марциса каждая вещица резная, на каждой вырезаны только одному ему понятные знаки. Ножичек острый, что бритва, самую тонкую мочалу в воздухе разрубает. Сжав его в руке, кузнечиха шагнула вперед.
— Попробуй-ка только подойди, эстонское отребье! Враз кишки выпущу!
Микелис спрятался за спину Маата, и сам староста отступил назад. Да ведь сколько же можно пятиться, коли под угрозой вся его, старосты, честь. Тем яростнее он накинулся на парней.
— Что стоите, чурбаны! Эта старуха господской службе противится. А ну, беритесь, хватайте за руки, вяжите!
Но старуха и не думала сдаваться.
— Господская служба! Господский пес ты кровавый! Шкуродер, кожелуп, смердюк!