На холодном фронте
Шрифт:
Но на страничке партбилета номер, печать и все записи были отчетливо видны.
— Ну, хорошо, продолжайте рассказывать, а мы послушаем.
— Дело вот как было. Из Петрозаводска мы эвакуировались в последнюю очередь, погрузились на баржу № 463. Нас потянул за собою пароход «Рошаль», может слыхали такой? Баржа была переполнена эвакуированными служащими. И вот, то ли от злого умысла, то ли несчастная случайность, — пароход оказался на мели, ни взад, ни вперед. А на побережье, уже мы видим, финские войска идут и идут. Финны кричат нам: «Русс, сдавайся!» Было на барже у нас человек семь военных. Им финны кричат с берега: «Бросайте оружие! Отходите на палубе в сторону!» И против нашей баржи пулеметы выставили. А всего-то до нас метров сто не больше. От смерти, видим, бежать некуда.
Шлаков махнул рукой, на глазах его выступили слезы.
— Всего метров полсотни отплыли они от нашей баржи. Из трех пулеметов финны подняли такую пальбу!.. Все шестеро погибли…
— Потом нас, гражданскую публику, заставили высадиться на берег. И тут начали шерстить: женщин, детей, стариков отправили обратно в Петрозаводск, там создают для русских лагеря… А меня и еще нескольких человек из служащих посадили в сарай и весь месяц таскали на допросы. Били не раз, дознавались, кто остался из коммунистов. Били крепко, чем-то вроде шланга; можете глянуть, — по всему телу синяки да волдыри. Вижу, рано или поздно дознаются через кого-нибудь и вообще в лучшем случае лагеря не миновать, а в худшем — смерть. И стал я примечать, каким бы способом вырваться от них, сбежать. Деревня, где нас содержали под строгим надзором, как раз стоит на берегу этого озера. Когда меня водили на допрос и с допроса, я приметил несколько лодченок, вытащенных на берег. И я надумал пуститься в лодке через озеро. Но когда? Легче и проще всего бежать ночью, но по ночам нас не выпускали никуда. Решил я бежать в непогодь, в сумерки. Приметил около одной избы весла. Решился. Будь что будет! Погибну, так погибну, что я теряю?.. Сегодня я носил воду для мытья полов. Долго носил, и все к озеру присматривался. Бурлит, шумит — в доброе время подойти бы страшно, а тут никакой боязни. Схватил весла, спихнул лодку с берега, и закачало меня на волнах. Снег крутит. Минут через десять, не больше, я уже не видел берега. Одного боялся, как бы не сбиться, не пойти вдоль озера, да не выбиться из сил. Озеро бушует и бушует, лодку бросает, как щепку, заплескивает. Воду выкачивать нечем, догадался снять сапог. То воду им черпаю, то снова берусь за весла. И чего только я не передумал? Всю жизнь до последних мелочей вспомнил. О чем бы ни думал, а желание жить подсказывало одно: «Держись, товарищ Шлаков, ты еще пригодишься Родине. Тебе еще работать в освобожденной Советской Карелии!..» Руки, посмотрите, измозолил до крови; весла вываливались — не могу… А сознания не теряю, духом не падаю. Сознание мне говорит: — «ты, товарищ Шлаков, через не могу добейся!» И вот добился. Не знаю, что было бы дальше, если бы не вынесло сюда…
— Вы были целый месяц у противника. Что вы заметили характерного, интересного в военном отношении? — спросил я.
— Я, конечно, не специалист в военном деле, — подумав, отвечал Шлаков, — но кое-что заметил. Вдоль той деревни, где я пробыл с месяц, проходит Шелтозерский тракт. По тракту в сторону Вознесенья, пешими и на грузовых машинах, по словам жителей, прошло не менее пяти тысяч войска, провезли десятка два пушек или минометов. Сам я видел, как сотни четыре финских автоматчиков прокатили на велосипедах. Ну, что еще? На допросе однажды финский офицер раскричался на меня: «Куда, говорит вы бежите из Петрозаводска? В Вытегру? Мы и Вытегру займем! В Пудож? И Пудож займем! До Вологды, дальше, до Урала будет великая Финляндия!..»
А я думаю, — не много ли будет, не подавитесь ли, сволочи…
В штабе, где меня не раз допрашивали, я примечал — висит карта: ниточка фронта проходит от Лодейного поля до Свири, пересекает Свирь и загибает на Ошту. А дальше, с юга и с северной оконечности Онежского озера у них нанесены на карте зеленые изогнутые стрелы с двух сторон, показывающие на Пудож, а с Пудожа заштрихованная, бледная, но
Затем Шлаков назвал несколько прибрежных деревень Заонежья, в которых находились финские части и их склады. Этим сообщением особенно заинтересовались капитан монитора и политрук. Они развернули карты и карандашом сделали на них пометки.
Шлаков долго еще рассказывал, вспоминал пережитое.
На другой день, когда установилась погода, я вылетел на самолете на восточное побережье Онежского озера, где были отдельные запасные опорные точки.
Мониторы, пользуясь благоприятной погодой, выходили на операции, совершали огневые налеты на пункты, занятые противником.
В районе Свири и Ошты крепла оборона. Враг был задержан. К нашим оборонительным позициям подходили свежие силы. Положение на здешнем участке с каждым днем становилось крепче и надежнее.
… На обратном пути я заехал к Клуневу. Было раннее, слегка морозное утро. Связной топил железную печку, Клунев сидел на постели, одна нога его была обута, второй сапог он держал в руке. Глядя на карту, он сказал мне:
— Чорт побери, когда же, наконец, прекратим мы отступление? Что ни день, то и известие об оставлении городов.
— Ты слушал по радио речь товарища Сталина шестого ноября? — спросил я.
— Нет, — ответил Клунев, — вот жду не дождусь никак свежих газет. Обещали сегодня на самолете доставить.
— А я слышал. Специально заходил на узел связи.
И я рассказал Клуневу о речи товарища Сталина. Клунев жадно слушал, досадовал, что я не мог запомнить каждое слово, спрашивал снова и снова.
Он еще не успел одеться, как постучали в дверь. Письмоносец принес свежие центральные газеты. Мы торопливо развернули их. На первой странице речь вождя и клише: на трибуне мавзолея в окружении своих соратников в хмурое, снежное ноябрьское утро Иосиф Виссарионович принимает традиционный парад Красной Армии. Мы с волнением переглянулись.
— Жива, брат, наша сила! — сказал Клунев, хлопнув меня по плечу.
Потом мы долго и внимательно читали и перечитывали великую сталинскую речь.
Днем дружески, быть может навсегда, распрощавшись с Клуневым, я уезжал в Вытегру.
8. Снова на фронт
После этой командировки еще три — четыре месяца пришлось мне пробыть в своем городе.
Снова и снова просился я на фронт. Однажды, на мою настойчивую просьбу Галактионов ответил:
— На фронт, говоришь? У меня тоже такое желание. Но всему свой черед, или как говорят, всякому овощу свое время. Сдается мне, что мы здесь не засидимся.
Действительно, спустя несколько дней после этого разговора, меня вызвали в отдел кадров и объявили об откомандировании, сообщив при этом, что мне присвоено звание капитана.
Стоял конец апреля 1942 года.
В городе на мостовых и деревянных тротуарах лежал подтаявший грязноватый снег. Северная зима отступала. Днем уже пригревало солнце. Серый лед на Двине приподнялся. По вспаханному ледоколами руслу могучей, но пока еще спящей реки передвигались морские транспорты, раскрашенные под цвет арктических льдов. На палубах судов торчали жерла зениток, приподнятые и как будто всматривающиеся в голубую предвесеннюю высь.
С утра я неспеша собрался в путь-дорогу. Уложив все необходимое в вещевой мешок, я взял еще четыре томика книг: поэмы Пушкина, Тарле — о 1812 годе, «Избранное» Вольтера и томик Плеханова об искусстве.
Жена пересмотрела взятые мною книги, пожала плечами, удивившись такому причудливому подбору и, обращаясь к сыну, сказала:
— Феликс, ну-ка выбери папе на свой вкус книжку в дорогу на фронт, чтоб он читал и тебя вспоминал.
— Это я могу! — бойко! отозвался сын и, подставив к шкафу табуретку, достал с верхней полки «Чапаева» в красном коленкоровом переплете.