На игле
Шрифт:
Однако Дохлому не удаётся найти сочувствие у Бегби, которому его отношение не нравится ещё больше, чем поведение Рентона и Картошки.
— Кончай ныть, блядь. Можно подумать, ты сам никогда этим не занимался, сука.
— Всему своё время. А эти раздолбаи никогда не повзрослеют.
— Так, значит, ты не хочешь ёбучего «спида»? — дразнит его Бегби, нащупывая солоноватые гранулы в серебряной фольге.
Дохлый действительно не отказался бы от «Молодца Билли», чтобы скрасить эту ужасную поездку. Но он никогда в жизни не станет упрашивать Бегби. Он смотрит перед собой, спокойно качая головой и что-то бормоча себе под нос. Охваченный щемящей тоской, он перебирает одну неотмщённую обиду за другой. Потом
— Я ж говорил тебе, чтоб взял с собой бухло! — Второй Призёр похож на противную птицу, у которой собирается отнять яйца подкравшийся хищник.
— Всего одну банку, жлобяра! Ёб же твою мать! — Дохлый в раздражении шлёпает себя ладонью по лбу. Второй Призёр неохотно протягивает ему банку пива, которое Дохлый всё равно не может пить. Он давно не ел, и жидкость, попадая в его тощие кишки, вызывает чувство тяжести и тошноту.
Позади него Рентон продолжает стремительно погружаться в бездну отходняка. Он понимает, что должен действовать. Это означает — надо надинамить Картошку. В бизнесе нет места для симпатий, тем более — в таком бизнесе. Поворачиваясь к своему партнёру, он говорит:
— Чувак, у меня в жопе застряла хуева каменюка. Мне надо отлучиться в парашу.
Картошка на миг возвращается к жизни:
— Чё, так припекло?
— Заткнись, — Рентон уверенно обрывает его. Картошка отворачивается и снова влипает в окно.
Рентон заходит в туалет и закрывает дверь на защёлку. Он вытирает мочу с ободка алюминиевого унитаза. Его не волнует гигиена, просто от влаги у него мурашки бегают по коже.
Он раскладывает на крошечной раковине ложку для варки, шприц, иглу и ватные шарики. Вытащив из кармана небольшой пакет коричневато-белого порошка, он аккуратно вываливает его содержимое в трофейный столовый прибор. Втягивая в шприц 5 мл воды и медленно впрыскивая их в ложку, Рентон старается не смыть ненароком героин. Его дрожащая рука приобретает ту выверенность движений, которую способно вызвать только приготовление ширева. Подводя пламя пластмассовой «бенидормовской» зажигалки под ложку, он размешивает неподатливый осадок кончиком иглы до тех пор, пока не получает раствор, который можно вводить в вену.
Автобус резко кренится набок, но Рентон наклоняется вместе с ним: вестибулярный аппарат торчка улавливает, подобно радару, любые ухабы и повороты на трассе А1. Не пролив ни единой драгоценной капельки, он опускает в ложку ватный шарик.
Вонзив иглу в шарик, он втягивает рыжеватую жидкость в цилиндр. Расстегивает ремень и матерится, когда кнопки цепляются за петельки джинсов. Он резко выдёргивает его, ему кажется, что его внутренности свернулись в комок. Затягивая ремень на руке как раз под худосочным бицепсом, он сжимает кожаный конец желтоватыми зубами, чтобы тот не развязался. Жила у него на шее вздувается, и он терпеливо нащупывает упрямую здоровую вену.
Где— то в глубине его души вспыхивает минутное колебание, которое безжалостно заглушает мучительный спазм, сотрясающий его больной организм. Он прицеливается и видит, как острая сталь пронзает нежную плоть. Опускает поршень до половины и через долю секунды втягивает в цилиндр кровь. Потом он ослабляет ремень и впрыскивает всё содержимое в вену. Он поднимает голову и ловит приход. Просидев так несколько минут, а может, часов, он поднимается и смотрит на себя в зеркало.
— Ты просто охуителен! — произносит он, целуя своё отражение и ощущая горячими губами холод стекла. Он поворачивает голову и прислоняется к зеркалу щекой, а потом лижет его языком. После этого он отходит назад и примеряет на себя страдальческую маску. Картошка моментально посмотрит на него, как только он откроет дверь. Ему нужно притвориться больным, хотя
Второй Призёр заглушил бухлом свой бодун и теперь у него открылось как бы «второе дыхание», хотя это выражение не совсем уместно, поскольку он постоянно находится либо в состоянии опьянения, либо в состоянии похмелья. Бегби, видя, что они уже проехали большую часть пути, а их не остановили ни лотианские, ни пограничные легавые, немного расслабился. Час победы был близок. Картошка погрузился в беспокойный наркотический сон. Рентон слегка оживился. Даже Дохлый почувствовал, что всё идёт нормально, и угомонился.
Хрупкое единство было разрушено, когда Дохлый и Рентон поспорили о достоинствах Лу Рида до и после «Вельвет Андеграунда». Под натиском Рентона Дохлый утратил дар речи, что было для него несвойственно.
— Не, не… — он слабо покачал головой и отвернулся, не ощущая ни малейшего желания опровергать аргументы Рентона. Рентон украл у него личину негодования, которую Дохлый любил надевать в таких случаях.
Наслаждаясь капитуляцией своего противника, Рентон резко и самодовольно откинул назад голову и сложил руки на груди с торжествующей воинственностью — жест, подсмотренный им у Муссолини в одной старой кинохронике.
Дохлый довольствовался рассматриванием пассажиров. Перед ним сидели две старых тётки, которые то и дело оборачивались с осуждающим выражением лица и что-то кудахтали по поводу «выражений». Он заметил, что от них, как от всех старых тёток, несло мочой и потом, но эту вонь частично перебивал затхлый запах талька.
Напротив него сидела упитанная парочка в «косухах». «Ублюдки в болониях — особая порода двуногих», — подумал он язвительно. Их нужно всех, на хуй, истребить. Дохлый удивился, что в гарберобе Попрошайки до сих пор нет «косухи». Как только они наварят капусты, он обязательно уговорит этого ублюдка купить себе «косуху», чисто ради прикола. Кроме того, он решил подарить Бегби щенка американского питбуля. Если даже Бегби обломается за ним ухаживать, в доме, где есть маленький ребёнок, пёсик никогда не останется голодным.
Но среди всех этих шипов была и одна роза. Взгляд Дохлого закончил критическое изучение попутчиков и остановился на крашеной блондинке с рюкзаком. Она сидела совершенно одна перед парочкой в «косухах».
Рентону захотелось сделать какое-нибудь западло, он вытащил «бенидормовскую» зажигалку и поджёг косичку Дохлого. Волосы затрещали, и к неприятным запахам в конце салона прибавился ещё один. Дохлый, осознав, что происходит, резко обернулся на сиденье:
— Ёб твою мать! — прорычал он, ударив по поднятым запястьям Рентона. — Детский сад! — прошипел он, когда издевательский смех Бегби, Второго Призёра и Рентона разнёсся по всему автобусу.
Однако вмешательство Рентона дало Дохлому повод (в котором он вряд ли нуждался) оставить их и пересесть к блондинке с рюкзаком. Он снял футболку с надписью «У итальянцев это получается лучше», обнажив жилистый, загорелый торс. Мать Дохлого была итальянкой, но он носил эту футболку не для того, чтобы хвастать своим происхождением, а чтобы выводить из себя окружающих своими претензиями. Он достал с полки свою сумку и порылся в ней. Там нашлась футболка с надписью «День Манделы», которая была политически безупречной, но слишком попсовой и крикливой. Самое главное — она устарела. Дохлый понимал, что Мандела превратился в очередного занудного старпёра, как только все свыклись с тем, что его выпустили из тюрьмы. Бросив лишь беглый взгляд на «Ирландский Ф. К. — участник Чемпионата Европы», он отложил её в сторону. Сандинисты тоже были не в струе. Он остановился на майке с надписью «Осень», которая была, по крайней мере, белой и хорошо подчёркивала его корсиканский загар. Надев её на себя, он прошёл по салону и незаметно уселся на сиденье рядом с девушкой.