На исходе ночи
Шрифт:
— Это все? Я могу идти?
— Минуточку, Виктор Матвеевич… — остановил его Кауш. — Может быть, вы объясните, каким все-таки образом тряпки и записки оказались на месте преступления? До сих пор понять не могу.
— А тут и понимать нечего… внучка во всем виноватая. — Пысларь улыбнулся невеселой улыбкой. — Собрала кучу всякого тряпья, чтобы выменять его у дяди Троши, тряпичника, на свисток. Увидел я это тряпье и велел сыну выбросить за забор. Мы туда часто мусор выбрасываем. И вот как оно обернулось… Да еще с этими нарядами неразбериха, будь они неладны. Я ведь и сам виноват, чего там. Закладывал тогда сильно, все в голове спуталось; где был, когда, с кем — ничего не помню. Я на вас, товарищ следователь, обиду не держу, но и…
Пысларь не окончил фразу, но следователь понял, что он хотел сказать. И хотя не ждал от него изъявлений благодарности, на душе остался неприятный осадок.
Аурел обернулся к стоящим рядом председателю сельсовета Гудыму и майору Мировскому:
— Пора бы автозаку уже быть. Запаздывает.
И как бы в ответ на это в конце улицы появилась спецмашина. Парень в военной форме выскочил из кабины и отомкнул снаружи металлическую дверь. Из нее в сопровождении двух конвоиров, тоже совсем молодых, медленно спустился по лесенке Краус.
— Руки назад, — скомандовал конвойный.
По толпе будто ток пробежал, кто-то подался вперед. Но Крауса уже окружило кольцо милиционеров и дружинников.
— Прошу не нарушать, — раздался вежливый, но твердый голос офицера с погонами капитана. — Отойдите, товарищи!
С руками, заложенными за спину, понурив голову, стараясь ни с кем не встречаться взглядом, Краус неторопливо шел. Вслед за ним неотступно двигалась толпа. Вот он свернул на свою, уже бывшую свою, улицу Лиманную, поравнялся со своим, уже бывшим своим, домом, не удержался и взглянул в его сторону. На побледневшем от пребывания в следственном изоляторе лице мелькнула гримаса удивления. Шедший сбоку Кауш проследил за его взглядом и увидел забитые досками окна, пустой двор.
Гудым пояснил:
— Как посадили его, жена продать дом решила. Дешево отдавала, и дом неплохой, да нет охотников. Стороной обходят, словно зачумленный какой. Вот она и уехала к родственникам. Понимает: не жить ей в Покровке.
Возле пролома в каменной стене Краус остановился. Эксперт-криминалист навел на него кинокамеру: защелкал затвор фотоаппарата в руках другого. Еще один эксперт включил диктофон. На фотопленку фиксировался каждый его шаг, а на магнитную ленту — каждое слово. Непосвященному человеку могло показаться, что идет съемка какого-то детективного фильма. Краус, а за ним и остальные, пошли по тропинке, свернули в густые заросли акации.
— Здесь…
Показания его были обстоятельными, деловитыми, и от этого казались еще страшнее. Где-то в глубине своей темной, звериной души он надеялся, что это поможет ему спасти шкуру. Потом он показал дерево, под которым встретила свой последний час Сухова.
Преступника увезли, но люди не расходились. Председатель сельсовета, кивнув в их сторону, сказал Каушу:
— Народ волнуется, Аурел Филиппович. Разное говорят… Мы тут с активом, с руководством совхоза посоветовались и решили созвать сельский сход. И вас пригласить выступить: много вопросов… Договорились?!
— Само собой, Петр Семенович. Вы правильно решили.
— И вот еще что… — продолжал довольный согласием Кауша председатель. — Мы хотим, чтобы этого фашиста судили здесь, в нашем селе.
— Вот пусть и обратится сельский сход в Верховный суд с ходатайством о проведении здесь выездной сессии.
Кауш вместе с Мировским поднимался по лестнице в свой кабинет. Навстречу попался Николай Балтага. Приятели не виделись несколько дней, однако Балтага вместо приветствия чуть ли не закричал:
— Мэй, Аурел, куда ты пропал? Тебя тут корреспондент с утра дожидается, интервью хочет взять!
Его ехидная улыбочка и то, как произнес Николай слово «интервью», не понравились Каушу, и он процедил:
— Интервью дают президенты, на худой конец — кинозвезды, а я, как тебе известно, лишь следователь.
— Да не обижайся ты, Аурел, я серьезно говорю. И начальство знает… Так что давай…
Корреспондентом оказался молодой человек с интеллигентным лицом, видимо, недавно окончивший университет. В его манерах странным образом сочетались застенчивость и некоторая развязность, но в целом парень произвел на Кауша приятное впечатление. Деловито достав из щегольского плоского чемоданчика блокнот с оттиснутым на твердой обложке названием республиканской газеты, он сообщил:
— В номер пойдет…
— Что значит — в номер и что — пойдет?
— В номер — значит срочно, — чуть снисходительно растолковал парень. — Ну, а что именно — вы, наверное, догадались: наших многочисленных читателей волнует дело Крауса.
— Боюсь, что в номер не получится. Суд еще не закончился, а-точнее, не начинался даже.
— При чем здесь суд? — удивился корреспондент, — ведь преступник, насколько нам известно, разоблачен и во всем признался.
— Информация у вас правильная, товарищ корреспондент. — Да, Краус разоблачен, и мы располагаем его признанием, но он еще не осужден. Он пока только обвиняемый, но не виновный. Улавливаете разницу? А посему давайте договоримся: это самое интервью я вам даю, но с условием, что вы опубликуете его лишь после приговора суда.
— Ну, это формальность, — растерянно пробормотал корреспондент. — А что я редактору скажу?
— Так и скажите, он поймет, а нет — ничего не поделаешь. В юстиции формальностей не существует.
Парень оказался напористым.
— Вы что, товарищ Кауш, не убеждены в его виновности?
— Абсолютно убежден, иначе бы в суд дело не передавал, но это убежденность моя, следователя. Повторяю: Краус пока еще обвиняемый. Виновным он станет только по приговору суда после тщательного судебного разбирательства собранных нами доказательств, когда суд от имени государства объявит его преступником.
— Значит, если я вас правильно понял, он пока невиновен? — корреспондент растерянно улыбнулся.