На исходе ночи
Шрифт:
Гости охотно приняли предложение. Они поднялись на высокое крыльцо и вошли в маленький холл, служивший когда-то прихожей. Пожилая кассирша как старому знакомому улыбнулась Воронкову и даже сделала слабую попытку пропустить его вместе со спутниками без билетов.
Они оказались единственными посетителями. Сумрачные темноватые залы были пустыми; здесь царила та особая тишина, которую не случайно называют музейной. Седая благообразная старушка, покойно устроившаяся с вязальными спицами, неохотно оторвалась от своего увлекательного занятия, чтобы взглянуть на редких посетителей, узнала Воронкова, приветливо поздоровалась и с откровенным любопытством уставилась на Татьяну.
Они медленно переходили из одного пустынного зала в другой, иногда останавливаясь возле какой-нибудь картины. Экспозиция была хорошо знакома Воронкову, и он, явно желая блеснуть, держал себя словно опытный гид. Однако московские гости окидывали равнодушным взглядом картину и шли дальше.
В одном из залов к ним подошел мужчина средних лет, одетый с подчеркнутой тщательностью. Его глаза, увеличенные линзами больших модных очков, излучали неподдельное радушие.
— Батюшки, кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! — Он развел руки в стороны, как бы приготовясь заключить Воронкова в объятия. — Нехорошо, милейший Олег Георгиевич, нехорошо-с. Быть в музее — и не зайти ко мне. Обижаете, мой друг, обижаете. А у меня к вам, между прочим, дело есть.
— Какое совпадение, и у меня к вам дело, дорогой Василий Федорович, как раз собирался к вам, и не один, а с московскими друзьями, — показал он на своих спутников. — Помните, я вам о них рассказывал? Большие любители и знатоки искусства.
— Очень рад, — несколько церемонно склонил в полупоклоне голову Василий Федорович, отчего стала видна небольшая плешь в его седеющих редких волосах. — Так что же мы здесь стоим? — он явно воодушевился присутствием красивой женщины. — Пожалуйте ко мне.
Маленький кабинет заведующего отделом русского и западноевропейского искусства Василия Федоровича Большакова как бы являл собой продолжение экспозиции, но только без того чинного музейного порядка. Святой с иконы, висящей на стене, устремил скорбный, осуждающий взгляд на изящную фарфоровую статуэтку обнаженной купальщицы на письменном столе. Купальщица же мирно соседствовала рядом с толстым лукавым амуром. В углу были свалены старинные прялки, расписные блюда и другие вещи, назначение которых для непосвященного оставалось загадкой.
Большаков обвел рукой кабинет:
— Извините за беспорядок. Горячее время. И в музеях, представьте, такое случается. Готовим новую экспозицию — отдел прикладного искусства. Да вы же знаете, Олег Георгиевич. Ваш Гарднер займет в ней почетное место. Изумительный сервиз.
— Весьма польщен, Василий Федорович, — Воронков искоса взглянул на Валентина, желая узнать, какое впечатление произвели на него слова Большакова. — Кстати у моего московского друга тоже есть кое-что любопытное. Не желаете взглянуть, Василий Федорович?
Согласие последовало незамедлительно. Валентин извлек из дорогой кожаной сумки медное блюдо с вычеканенным по краю древнерусским орнаментом. Орнамент покрывала разноцветная эмаль, и он сверкал, словно радуга. По кругу же была выбита надпись: «Божьей милостью царь Алексей Михайлович». В центре блюда хищно выставил когти двуглавый орел, но почему-то на голове у птицы, символизирующей высшую самодержавную власть, была не корона, а меховая шапка.
Добродушное лицо Большакова стало серьезным и сосредоточенным. Он долго вертел тяжелый медный диск в руках:
— Любопытно… Алексей Михайлович, если не ошибаюсь, царствовал в семнадцатом веке. Если блюдо действительно относится к этому времени, то представляет большую ценность. — Он снова задумчиво повертел блюдо, зачем-то постучал по дну пальцем. — Однако нужна атрибуция. Вот что я вам скажу, — обратился Большаков к Валентину. — Оставьте блюдо у нас. О результатах я сообщу Олегу Георгиевичу. А также об условиях, на которых музей может его приобрести.
Это вполне обычное для музейных порядков предложение пришлось Валентину явно не по душе. Он заморгал своими белесоватыми ресницами и обиженно произнес:
— Видите ли, я сейчас переживаю некоторые, как бы вам сказать, финансовые затруднения. В общем, мани нужны, — он пощелкал для убедительности толстыми короткими пальцами, сверкая массивной золотой печаткой. — Или вы покупаете блюдо не откладывая, или я его забираю.
— Воля ваша, — вежливо ответил Большаков и, деликатно давая понять, что эта щекотливая тема исчерпана, обратился к Воронкову: — А к вам, милейший Олег Георгиевич, дело у меня вот какое. Не одолжите ли на несколько дней справочник-каталог, ну тот, клейм по серебру? Атрибутировать надо одну вещицу. Прелюбопытная. Не исключено, что самого Фаберже работа или, по крайней мере, его ученика. Видна рука мастера.
— Если верна поговорка — искусство требует жертв, — улыбнулся Воронков, — то эта жертва ничтожно мала. Каталог к вашим услугам в любое время.
Большаков проводил гостей до самого крыльца, где они и распрощались.
К вечеру народу на главной улице прибавилось. Татьяна присмотрелась к модно, по-весеннему одетым парням и девушкам и с удивлением воскликнула:
— Смотрите-ка, сплошная фирма! Совсем как на улице Горького.
— А вы, Танечка, непоследовательны, — заметил Воронков. — Только что вы изволили обозвать наш город захолустьем.
— Непоследовательна? Возможно. — Она кокетливо поправила волосы. — Я ведь женщина.
Они проходили уже мимо огромного окна, вернее, даже стеклянной стены. За толстыми стеклами, задернутыми прозрачными шторами, будто в немом кинофильме беззвучно танцевали, разговаривали, смеялись люди. Татьяна с минуту забавлялась этим зрелищем, потом бросила выразительный взгляд на спутников. И хотя Олег Георгиевич избегал посещать рестораны, считая это несолидным для своего положения, он, продолжая роль гостеприимного хозяина, предложил зайти.