На исходе зимы
Шрифт:
— Значит, женился? — спросил Георгий. — Ну и как?
— Привыкаю потихоньку. Жена в хозяйстве — вещь полезная.
— Какое у тебя хозяйство?
— А вон — щегол.
Асаня кивнул в сторону окна, где висела клетка.
Георгий всматривался в лицо друга и думал: «Неужели он смог полюбить ее?» Это не укладывалось в голове. Как можно было любить Пастухову? Он никогда не знал ее близко, но всегда испытывал к ней недоброе чувство, особенно в те годы, когда отняла она у его матери последнее женское счастье.
— Про Светку
Спросил и понял, что спрашивать, пожалуй, было не нужно. В лице Асани мелькнуло неудовольствие, которое он сразу попытался подавить. Ответил только:
— Светка тоже моя…
Асаня потянулся к бутылке. Георгий прикрыл ладонью свой стакан.
— Это почто так-то? — удивился Асаня.
— Согрелся — и точка… Я, честно говоря, последнее время до чертиков… А теперь решил — хватит. Ну ее к шутам.
Георгий отодвинулся вместе со стулом от стола.
Асаня допил один. Поморщился.
— А бутылек давай спрячем. А то Катя скоблить будет. После этого, — он показал на перевязанную голову, — я тоже зарок дал…
Нет. Асаня уже не тот, что прежде, это ясно. Раньше вся его душа была перед Георгием нараспашку, а сейчас словно задернута шторкой от посторонних глаз, а за шторкой — та женщина…
— Дядя как?
Асаня оживился.
— Иван Леонтич? А что ему сделается? Задубел — не курит, не пьет. Он нас с тобой переживет.
— Где он поселился?
— У вас…
Это означало, что Иван Леонтич поселился у родной своей сестры, матери Георгия. А о матери Георгий говорить не хотел.
— Ты знаешь, зачем я сюда? Ехал, думал тебя увезти, на юг куда-нибудь. Да, видно, зря ехал… Ты, я вижу, прочно якорь бросил.
— А как же институт твой?
— С институтом все. Завязал. Я теперь вольная птица.
Асаня посмотрел внимательно, отвернулся.
— И надолго на юг?
— На год. Может, на два. А может, и насовсем. Если поживется. А все же махнем?
— Плохой я теперь махальщик.
В это время за спиной Георгия что-то зазвенело.
— Чай поспел, — улыбаясь, пояснил Асаня. — Хочешь посмотреть?
Приспособление на крышке чайника было нехитрое, но Асаня им, как видно, очень гордился.
— А ты засек, что кипятильник сам выключается?
От этой Асаниной радости Георгию опять стало тоскливо, он все время надеялся поговорить откровенно — это высшая радость общения… Теперь видно было, что настоящего разговора не получится. С кем говорить и о чем? Об электрическом чайнике?
Боясь обидеть Асаню, Георгий сказал, что придумано здорово, но в душе пожалел было друга, который занимался такими детскими игрушками. Как далеко они разошлись…
Опять уселись за стол, пили жидкий чай, жевали твердые, как галька, медовые пряники.
— А ты слышал, — спросил Асаня, — о механическом сердце?
— Нет, — ответил Георгий, стараясь держать веки открытыми. Теперь, когда он согрелся, ему очень захотелось спать.
— Ну, как же, двухкамерное сердце из пластмассы с небольшим атомным двигателем. Несколько лет может работать без остановки.
— А зачем оно тебе?
Сон уже совсем навалился на Георгия. Он едва сидел на стуле.
— Мне-то, конечно, ни к чему. Ты бы прилег с дороги. Разбери постель.
— Грязный я.
— Ничего. Катя придет, баню истопит. — И вдруг Асаня вспомнил: — Да ты знаешь — у нас радость. Илья нашелся.
— Илья?
— Илья — брат мой. Неужели забыл?
Илью Георгий никогда не видел, потому что тот уехал из деревни еще до его рождения. Но он слышал о нем не раз от Асани. Вспомнил фотографию этого Ильи в майке и клетчатой кепке.
— Да, нашелся. И знаешь, кто он теперь? Писатель. Живет в Чернобыльске.
— Как же ты его нашел?
— А случайно. Взял у Ивана Леонтича книжку «Хоровод». Автор — Тополев. Ну, Тополев и Тополев, мне и ни к чему. Фамилия незнакомая. Вот посмотри…
Асаня протянул книжку в лидериновой голубой обложке.
— Ну, книжка вроде как книжка… Потом читаю — что такое, вроде наше село описывается. Все-все так же. Потом люди. Измененные, правда, но узнать можно. И Иван Леонтич со своей библиотекой описан. И отец мой, и кузница. Я чуть не бегом к Ивану Леонтичу. Он почитал некоторые места и говорит: «Это только Илья мог написать. Больше никто». А почему он Тополев, а не Потупушкин? «А это, говорит, должно быть псевдоним»… Вот так нашелся. Иван Леонтич ему письмо написал и я. И он подтвердил: да, я тот самый Илья. Приехать обещал.
— Ты рад?
— А как же — у меня, кроме него, никого родных нет.
— Так почему он не писал? Двадцать лет ведь не писал?
— Кто его знает…
Не раздеваясь, Георгий лег на кровать, закрыл глаза. Он слышал, как Асаня убирал со стола, потом плескал водой, мыл посуду.
Во сне явилась Маша — почему-то еще маленькая девочка, с косичками, босоногая. Она обвила худыми ручками шею Георгия, зашептала любовные слова. Георгий пытался оттолкнуть ее, это было отвратительно: маленькая девочка — и такие слова. А она крепко вцепилась в него, и вдруг он с ужасом заметил, что шея и голые плечи ее покрыты большими красными прыщами. Он закричал от страха и отвращения и проснулся.
Открыл глаза и не сразу вспомнил, где находится. По комнате, прихрамывая, передвигалась женщина, стараясь ступать бесшумно. В дверях появилась маленькая девочка в сереньком капюшоне. Женщина принялась раздевать ее. Девочка спросила:
— А это кто лежит?
— Тише, — ответила женщина, — это друг папы. Он устал с дороги. Пусть отдыхает.
Варю Глазкову вызвали с последнего урока к завучу училища.
— Сядь, Варя, — сказала завуч. — Дело вот в чем…
Никогда прежде не называла она Варю по имени, и в голосе ее девушке послышалась странная робость.