На излом клинка. Книга первая
Шрифт:
Отец женился через два года после моего рождения, скорее всего для того, чтобы создать для меня хоть какое-то подобие семейного уюта. Его избранницей стала актриса его же театра. Вот так вышло, что мамой я называл мачеху, женщину добрую и весёлую, относившуюся ко мне с любовью и добротой. Она рассказывала сказки, потом читала наизусть пьесы, которые я запоминал и мог произносить целые монологи, даже не понимая их содержания. Я очень к ней привязался. Но, когда мне было семь, она умерла при тяжёлых родах вместе с новорождённым, и я оплакивал её как родную мать. Больше отец не женился, решив, что хватит испытывать судьбу. Много позже я стал приставать к нему с вопросами о моей настоящей матери. Он лишь сказал, что она была замужем и не могла оставить меня себе. Сам я смутно помню, что года в три-четыре
Уже позже, научившись читать, я прочитал выгравированную на часах надпись: «Бедному брошенному ребёнку с мольбой о прощении». Вот так получилось, что кроме часов, от матери у меня не осталось ничего. А нет, вру! Еще она подарила мне природное изящество, тонкую кость, черные глаза и то, что называют породой. В детстве взрослые доводили меня шутками, что я не мою глаз, оттого они такие черные. Зато, когда я вырос, мало кто из женского пола мог остаться к ним равнодушным. От отца же я взял природную крепость и силу, способность к различного рода физическим упражнениям, а также характер и неусидчивость, не могу долго сидеть на одном месте.
Большую часть денег отец сумел сохранить, чтобы в будущем дать мне образование в коллеже иезуитов. Я провёл в нём пять лет, обучаясь латыни, языкам, математике и истории. Сейчас, когда прошло всего три года, как орден изгнали из Франции, я стараюсь реже упоминать, в чьих стенах получил образование.
В шестнадцать лет отец отправил меня в Орлеан, учиться в тамошнем университете на факультете права. Увы, я продержался лишь четыре семестра, был выдворен вон и явился к отцу. Напрасно тот старался склонить меня к какому-нибудь другому более уважаемому и доходному ремеслу. Театр был моим домом, я в нём вырос и ничего иного для себя не желал. И тогда он стал учить меня всему, что знал сам. К тому времени он имел свою труппу, но не был владельцем театра как Бургони, а только наемным антрепренером. Так я стал актером его труппы и был полностью счастлив, пока сильнейшая простуда не свалила моего отца в постель, с которой он уже не поднялся.
Отец обучил меня самым разнообразным трюкам и приёмам, которые знал, кроме одного: не научил как притягивать деньги, потому что и сам этого не умел. После его смерти наследовать пришлось в основном одни долги. Его домика и скромного имущества едва хватило на их уплату. Оставаться в труппе я не хотел, всё напоминало об отце, и потому направил свои стопы в Париж, где быстро растратив остатки наследства, подвизался на сцене одного из бульварных театров. Возможно, я стал бы через время преуспевающим столичным актером, кабы не ввязался в историю, которая дорого мне обошлась. Из-за того, что я вызвал гнев одного из властей предержащих, мне срочно понадобилось переменить род занятий. Армия нашего короля и стала тем стогом сена, где смогла спрятаться такая маленькая иголка, как бедный актер. Сделать это оказалось легко. Шла война, и Париж был наводнен вербовщиками. Я подписал контракт и вступил в Лотарингский королевский драгунский полк. Не прошло и месяца, как я маршировал в строю и рубил саблей глиняные головы. А дальше мой путь лежал в Германию, ставшей, как и в прежние войны, многострадальной ареной сражений. Пусть и не сразу, но я освоил воинское ремесло и счастливо избежал смерти и ранений. Через время меня сделали эскадронным писарем. И я не скажу, что военная служба не пришлась мне по нраву. Но тянуть лямку, зная, что самое большее на что я могу надеяться, это стать сержантом – не для меня. Да, бывали и исключения, когда кто-то выходил в офицеры из нижних чинов. Все же случалось такое столь редко, что я бы не поставил на подобное развитие событий даже грош. К тому же и война подходила к концу. А ведь чем мои командиры отличались от меня? Некоторые были гораздо хуже образованы и ни черта не смыслили в военном деле. Тем не менее они командовали мной только потому, что были дворянами. Какая
Тогда я решил, что коль столичная сцена для меня закрыта, то остается провинция. Какое-то время я переезжал из города в город, покуда не появился здесь, изрядно поиздержавшийся, в потрёпанном драгунском мундире и с несколькими су в кармане. Тут-то дядюшка Жером и взял меня под своё крыло. Сначала в труппе меня встретили в штыки именно по этой причине. Никто не любит, когда ближнему везёт больше, чем ему. Но я не ябедничал, никого не обижал, и постепенно отношение ко мне переменилось. Приобретя, если не друзей, то добрых приятелей в лице собратьев по ремеслу, я жил в своё удовольствие и играл самые разные роли, не ограничиваясь рамками одного амплуа.
– Совсем неплохо, – пробурчал Бургони, выслушав мой монолог.
– Теперь, Жильбер. Да где его черти носят? – снова заорал он, размахивая бумагами с текстом. Стиль нашего антрепренера отличался бурной жестикуляцией и надсадным криком. Погоняя им занятых в пьесе актёров, он добивался слаженности и чёткости в исполнении ролей. О, ему было трудно угодить, мэтру Бургони, он метал громы будто Юпитер, только что молниями не пепелил. И сейчас он угомонился лишь к трём часам пополудни, и распустил нас до следующего утра, так как сегодня спектакля не было.
Однако, меня он остановил и позвал в свой кабинет, располагавшийся за сценой. Я пошёл за ним, теряясь в догадках. Отперев большим ключом дверь, мэтр пропустил меня внутрь и плотно прикрыл её за собой, подчёркивая этим, что наш разговор не для чужих ушей. Словно распаляя моё любопытство, он, не торопясь, открыл шкафчик, стоявший в углу комнаты, достал оттуда стеклянный графинчик с жженым вином 6 и два оловянных стаканчика, налил их доверху и, протянув один мне, сказал:
6
Жженое вино (бренди) – крепкий алкогольный напиток, приготовленный из дистиллята виноградного вина или сброженных плодово-ягодных соков.
– Выпьем, мальчуган, за эти часы у меня сильно пересохло в горле.
Одним стаканом не обошлось, и только после второго он перешёл к сути.
– Я буду откровенен с тобой, Антуан, ведь ты мне как сын. Поверь мне, ты прекрасный актёр и давно перерос и наш театр, и наш город. В тебе есть дар делать чужие слова своими, наделять их искренностью и страстью. Да, знаю, ты бредишь Парижем. Хорошо, тогда почему бы для начала не добиться громкого успеха здесь, в провинции? Стать знаменитым по-настоящему, чтобы одно твоё имя собирало полные залы и давало сборы. Вот тогда можно будет и в Париж. Да за тебя там будут биться насмерть! Ты сможешь сам выбирать ангажемент. Каково?
Он помолчал, дабы я смог лучше представить себе нарисованные им радужные перспективы. Я представил. И он тотчас вылил на меня ушат холодной воды.
– А что делаешь ты? Водишь компании с повесами и шлюхами, шляешься по кабакам и притонам, заводишь любовниц-дворянок. А это плохо кончится, когда-нибудь тебе переломают все кости или убьют.
– Дядюшка Жером, никак вы собрались читать мне нравоучения? Остановитесь, прошу, вы опоздали лет этак на десять!
Да, видно, Клодетта успела нажаловаться и рассказать о записке, иначе, откуда столько пыла?
– Упаси меня Бог от нотаций, Антуан! Я не стал бы заводить этот разговор, не будь одного обстоятельства. Ты, может и не желая того, вскружил голову моей Кло. Девочка влюблена в тебя по уши. Уж ты мне поверь, я женскую натуру хорошо знаю!
– Дядюшка, даю вам слово, что никак не обижу вашу дочь и считаю своей сестрой. Вы можете быть в этом уверены!
– Ну не хочешь ты меня понять, – в огорчении хлопнул себя по коленке мэтр.
– Я не о том с тобой говорю! Я-то в тебе не сомневаюсь. Просто считаю, что тебе, Антуан, надо остепениться, повзрослеть и жениться!