На качелях между холмами

Самарский Михаил Александрович

Отец погладил меня по голове и произнес фразу, над которой я до сих пор думаю. Он сказал: «Уши у зайца растут не на голове, а в глазах». Я так понимаю, что он имел в виду зайца не настоящего, а того, который по электричкам скачет. Правильно? Странно. Неужели и впрямь «зайца» можно вычислить по глазам? Интересная у них работа, у этих контролеров. Их, наверное, специально подбирают. Ведь не каждый же может по глазам читать.

А вообще, я люблю ездить в электричке. Только вот еще бы запах убрать. Иногда так воняет, даже не поймешь чем. Тут тебе и пиво, и селедка, и духи, и пот, и еще черт знает что. Но при этом наши электрички превратились в длинную такую сцену. Да-да, не верите? Только я разместился поудобнее, двери раздвинулись, словно занавес, и вошли музыканты. Один в тельняшке, с аккордеоном, другой в какой-то фантастической грязной майке с надписью на груди «Love», этот с гитарой. Тот, который с аккордеоном, лихо пробежался пальцами по клавиатуре

и затянул: «По диким степям Забайкалья…» Это любимая песня моего деда. Эх, жаль, что дед со мной не поехал. Послушал бы с удовольствием. Пока певцы поют, можно, я немного расскажу о деде? Вот кто меня понимает, так это он. Так и говорит: «Внук, не спорь никогда с бабами. Выслушай и все сделай наоборот — никогда не ошибешься». Я проверил. Удивительно, но дед в большинстве случаев оказался прав. Хотя было и такое, когда я пожалел, что не прислушался к «бабам». Рассказал об этом деду, он пояснил, что в каждом правиле бывают исключения. Ну, типа оловянный, деревянный, стеклянный. Раньше мы с дедом часто ходили на рыбалку. Он рассказывал удивительные истории. Однажды, когда он был маленьким, они с друзьями нашли в лесу гранату. Настоящую, с войны лежала. Не каждому так повезет. Мы сколько с Юркой не искали, так ничего и не нашли. Так вот, они с друзьями эту гранату полдня бросали-бросали, не взрывается, хоть убей. Тогда они развели костер и бросили в него свою находку. Сами попрятались за холмиком. Долго ждали, но все безрезультатно. Когда надоело сидеть, дед вышел из укрытия и направился к уже погасшему костру. Тут как грохнет! Дед упал, пацаны сначала думали, что он погиб. Подбегают к нему, а у него все лицо в крови. Испугались, схватили деда на руки и потащили домой. На полпути дед говорит им: «Да отпустите вы меня, все у меня нормально». Друзья поставили его на ноги. Осмотрели с ног до головы. А у него в брови маленький кусочек деревяшки торчит. То есть не осколком его ранило, а щепкой. Дед говорит, что ему даже обидно было. Но все равно неделю ходил с перевязанной головой, с гордостью поглядывая на своих сверстников. Не каждому же удавалось пострадать пусть и не от гранаты, но хотя бы от ее взрыва.

Вернемся в вагон. Артисты медленно стали продвигаться по проходу, какой-то мужик сунул им то ли десятку, то ли полтинник. Я пошарил по карманам, у меня остался только пятак, не считая денег на обратную дорогу. Я тоже дал бы им десятку, но не стану же я у больного Юрки потом денег на дорогу просить. Ему и так плохо, еще я приеду, дай, мол, денег. Отдал пять рублей, аккордеонист мне подмигнул, и они пошли дальше по вагону. Не успели музыканты перейти в другой вагон, как «занавес» снова распахнулся и на «сцену» вышел поэт. Именно поэт, а не просто чтец. Он сразу предупредил зрителей, что читает стихи только собственного сочинения. Правда, вид у поэта был не совсем поэтическим. Не сказать, что совсем забулдыга, одет вроде опрятно, только вот вверху зубов не было и рука перебинтована. А так нормально. Все стихотворение я не запомнил, но вот пару строчек все же приведу: «Ах, проклятое ремесло поэта. Телефон молчит, впереди диета…» Я так до сих пор и не понял, при чем тут поэт и диета. Поэты на диете, что ли, сидят? Да, забегу немного вперед и скажу, пока не забыл. Как оказалось, этот поэт — врунишка. Когда я вечером вернулся домой и продекламировал семье запомнившиеся мне строчки, которые я только что вам процитировал, бабушка всплеснула ладонями и наигранно рассмеялась:

— Каков подлец этот твой поэт!

— Бабушка, — говорю, — ну, во-первых, с каких это барабашек он мой, а во-вторых, почему же сразу подлец?

— Да потому, что эти стихи написал настоящий поэт, Иосиф Бродский!

— Бродский? — удивился я. — Уж не родственник ли моей одноклассницы Наташки?

— Не знаю, не знаю, может, и родственник, да вряд ли.

— А где он живет? — спрашиваю.

Бабушка посмотрела на меня и говорит:

— Дурачок! Он уж тринадцать лет как умер. Что творится на белом свете, что творится! Стихи уже воровать стали.

— Да как же он их украл? — спрашиваю. — Разве нельзя читать чужие стихи?

— Читать-то можно, — качает головой бабушка, — так ты же сам говоришь, он их выдает за свои.

И действительно, говорил, что стихи собственного сочинения. Да и ладно. Зато теперь знаю, что у Наташки есть знаменитый родственник. Или однофамилец. Но все равно приятно.

После поэта наш вагон посетили книготорговцы, вернее, книготорговки, две женщины. По-моему, если я не ошибаюсь, мать и дочь. Во всяком случае, очень они уж похожи были друг на дружку. Шумные такие. Кричат, книжками размахивают. Даже если бы у меня были деньги, все равно для меня ничего не было. Все книги у них для малышни. «Колобки», «Красные шапочки» и другая муть. Ни одной серьезной книги не предлагали. Одна старушка купила у них пару книжек и тоже очень громко объявила на весь вагон:

— Внученьке подарок сделаю. Пусть порадуется.

Один мужик пытался остановить ее, говорит:

— Да вы такие же книжки в магазине за полцены купите…

— Неправда, — вдруг завопила одна торговка. Та, что постарше. — Зачем вы вводите людей в заблуждение? В магазине эти книги стоят не меньше ста рублей, а мы продаем по пятьдесят. Зачем врать-то?

— Да ничего я не вру, — возразил мужик, — у самого трое внуков. И я им тоже книжки покупаю. Вот эта, — он ткнул пальцем в «Колобка», — у нас в книжном ларьке стоит тридцать рублей.

— И где ж это вы такой ларек нашли? — торговка подбоченилась.

— В Купавне, — отвечает мужчина, — возле рынка. Приезжайте, сами увидите.

Старушка-покупательница молчала. Наверное, ей обидно было, что переплатила, но книготорговки поспешили удалиться. Наступил антракт. Минут десять-пятнадцать никого не было. Затем началась массовка, через наш вагон пролетело человек двести пацанов и девчонок. Ну, двести я, конечно, загнул, но человек пятнадцать их было точно. Вы не знаете, к чему это? А я знаю — значит, скоро в вагон войдут контролеры. А вот и они. У меня билет проверяла женщина. Она, наверное, не такой большой специалист или новичок — не определяет по глазам, потому внимательно рассмотрела мой билет и вернула назад, даже ничего не сказав. Да, женщины-контролеры в глаза пассажирам не смотрят. Это я уже давно заметил. И вид у них всегда такой, словно я бесплатно на их личной машине еду и пачкаю дорогое сиденье. Вечно недовольные и хмурые. И разговаривают так, что их и не слышно. Буркнет себе под нос, а ты разбирай, что это она там сказала или хотела сказать. Даже не по себе как-то становится от таких проверяющих. Вот если бы я был контролером, я бы непременно говорил пассажирам, у которых имеется билет, спасибо. А что, вполне резонно. Ведь после такого обращения каждому захочется и в следующий раз купить билет. Правда ведь? Вам же приятно будет, если контролер скажет вам: спасибо, товарищ. Не учат, наверное, контролеров вежливости. Точно говорю. Да и не только контролеров. Многих не учат. Нет на них Лилии Степановны.

После того как контролеры исчезли, в наш вагон вошел… угадайте кто? Если я не скажу, ни за что не отгадаете. Вошел к нам клоун. Да, в таких ярко-красных шароварах, в клетчатой кепке и с малиновым шариком вместо носа. Не сказать, что он и впрямь такой смешной, но забавный. Из широких штанин клоун вынул три яблока и так ловко стал ими жонглировать, что я засмотрелся. Вот когда я пожалел, что отдал пять рублей музыкантам. Лучше бы отдал клоуну. Вагон качнуло, и клоун уронил яблоко на пол. Но вы знаете, он нисколько не растерялся. Поднял яблоко, сунул его вместе с остальными двумя в бездонный карман и принялся показывать фокусы. Фокусы я люблю. Вот на это можно целый день смотреть. Клоун снял свою огромную кепку, показал нам, что она пуста, и снова надел ее на голову. Дальше я чуть было со скамейки не свалился. Нет, ну вы представьте, он снимает свою дурацкую кепку, а из-под нее вылетает голубь. Вы видели что-нибудь подобное? Зал, в смысле вагон, зааплодировал. Но денег бедному клоуну так никто и не дал. Он прошел мимо меня, улыбаясь, но глаза у него были грустными-грустными. Мне так было стыдно за людей, что я вскочил со своего места, догнал клоуна уже в тамбуре и вручил ему десять рублей из своей билетной заначки. Глаза клоуна засветились, и он тихо сказал мне:

— Ты очень добрый, мальчик. Спасибо.

Прямо как мой воображаемый контролер. Я и сам знаю, что добрый. Даже, наверное, слишком добрый. Вот только не пойму одного. Всем же понравилось выступление клоуна. Все хлопали и радовались, особенно когда птица взлетела к потолку. Одна старушка аж завизжала от восторга и крикнула: браво! Не только я, ведь все были в восторге. А денег клоуну никто не дал. Стыдно за такие вещи. Честное слово. Очень стыдно. Вот раз так люди сделают, второй раз, а на третий раз клоун скажет: фигушки вам, а не фокусы, и вообще не придет больше в вагон. Мне кажется, нельзя так поступать с теми, кто понравился.

Зря я взял с собой в электричку книгу. Так ни одной страницы и не прочитал. Ну, ладно, думаю, на обратном пути почитаю, если будет время.

Глава 7

Юрка действительно заболел серьезно. Я застал его с высокой температурой. Горло перевязано, глаза красные, губы бледные, еле шевелятся. Лекарств на тумбочке больше, чем в аптеке. Как заговорю про аптеку, так вспоминаю аптекаршу с голубой птицей. Что-то запала она мне в душу.

— Ну что ж ты, Юрец, — говорю, — летом ангиной заболел. Мороженое?

— Не-а, — мотает головой Юрка, — папа говорит, во всем виноват кондер в машине. Из-за кондиционера люди часто болеют.

— Серьезно? — удивился я. — А мои всегда в жару с кондиционером ездят. Но пока проносило.

— Значит, повезло, — прошептал Юрка и тут же спросил: — Собаку с котом закрасил? Там ничего сложного, белая краска осталась. Ты замажь все, а я как только поправлюсь, приеду, нарисую корову.

— Да забей ты, — говорю, — какая теперь разница, корова или собака. Главное — поскорее выздоравливай.