На кладбище Невинных
Шрифт:
Ди Романо улыбнулся.
— Не высокомерие ли истинного превосходства, свойственное и самым смиренным, говорит в тебе, сын мой? Недооценка себя есть такое же отклонение от истины, как и переоценка. Ты смиренен, но умён, и не можешь не понимать, что данный тебе дар богоподобной красоты возвышает тебя над другими…
Лицо Жоэля передёрнулось.
— Моя красота, отец, и всё, чему она могла бы послужить, отдано мной Богу. Я не хочу возвышаться ненужным мне.
Отец Доменико помрачнел.
— Я не замечал в тебе жалкой двойственности характера, убожества перекошенных душ, тайного влечения к ненавидимому… Ты казался мне цельным. Простишь ли ты мне, мальчик, два последних вопроса…
Жоэль, снова встретившись глазами с духовником, кивнул.
— Я знаю вашу любовь ко мне…
— Тогда скажи, когда ты говоришь, что этот человек, чьё преступление изменило стези твои и погубило ту, которую ты любил, тебе дорог, не чувствуешь ли ты, что тебя… плотски влечёт к нему? Не отвечай сразу, но выслушай и второй вопрос, — резко обронил отец Доменико, заметив, что Жоэля снова слегка передёрнуло. — Подлинно ли ты любил ту, коей тебя лишили?
Жоэля покоробило, но он не возмутился духом, а лишь задумался. Помедлив несколько минут, тихо и рассудительно проговорил.
— Я влёкся к ней всей душой. Хотел ли я её плотски? Да, хотел. Мечтал об алтаре и обо всем, что должно последовать после, хотел, чтобы она родила мне детей, хотел умереть с ней в один день. Сильнее её я любил только однажды… один день… мне было двенадцать, тогда болел отец, я молился в нашей домовой церкви. К утру отцу полегчало, врач сказал, что он поправится. Я вышел в сад. Помню шорох листвы и росу на траве. Луч солнца ослепил меня, и в его лучах я увидел Лик Христа. Он улыбался мне. Во мне загорелось пламя. Я пламенел в этой любви. Не помню, сколько это продолжалось — мгновение или часы. Времени не было. Потом все тихо ушло, растаяло во мне. Но это было давно. Любил ли я Мари… — Жоэль посмотрел в небо. — Любил.
— Ты посягал на неё?
Жоэль опустил голову.
— Нет. Лишь на себя.
Не поднимая глаз, духовник заговорил.
— Ты не ответил на мой первый вопрос, Джоэле. Ты не расслышал его?
Жоэль с улыбкой пожал плечами.
— Я понял вопрос. Мысль о соитии с мужчиной вызывает во мне брезгливую оторопь. Меня никогда плотски не влекло к Камилло. — Улыбка вдруг пропала с его губ, — но… влечение… да, я чувствовал. Это… было. — Он жалко улыбнулся. — Я всегда хотел иметь друга. Но равен мне был только он. Я… я холоден. Всегда замечал это. Я не умею вспылить, разгневаться, меня трудно оскорбить. А он — пламя. Я недоумевал, считал его нервным, чрезмерно страстным, но… да, меня влекло к нему.
Жоэль ничуть не лгал, но истина была печальней. Выросший на вилле деда в Италии, Жоэль никогда не имел друзей среди ровесников, но всегда грезил другом — равным, понимающим, и по приезде с отцом в Париж искренне надеялся обрести друга в колледже. Увы. Долгие годы уединённого отрочества, общение с дедом и отцом, никогда не делавших скидку на юность Жоэля, привели к тому, что он своими суждениями либо пугал, либо шокировал сверстников. Даже приятная и располагающая внешность странно отгораживала от него юношей. Камиль д'Авранж был единственным, кто, хоть и дразнил его Савонаролой, мог спорить с ним и понимал его. Понимал, но не принимал. Для Жоэля это был призрак дружбы, фантом товарищества, но и он был дорог.
— Замечал ли ты с его стороны ответное чувство — любое…
Жоэль помедлил.
— Нет. В нём был азарт соперничества, но до Мари… ненависти я не замечал. Любви тоже.
— Ты сказал, что после того, как он обесчестил твою любимую, ты стал жалеть его. Ты не ошибся? Ты давно не был на родине предков. Может, слова для тебя изменились? Ты ведь теперь француз… Может, мы не понимаем друг друга? Ты говоришь — misero, это insignificante, miserabile — он ничтожен и убог для тебя? Аvere un misero aspetto? Жалко выглядит в твоих глазах?
— Нет, мне его жаль! Mi fa pieta, mi dispiace per lui… Я люблю его. Я хочу спасти его.
— Мне… неясно. Пусть ты влечёшься к нему Христовой любовью, спасающей и прощающей, — ди Романо умолк, но потом снова заговорил, — но понимаешь ли ты, что любя его и прощая ему, ты вызываешь в нём самом утроенную ненависть? — Он заметил, как побледнел Жоэль, и умолк снова.
Сен-Северен подлинно ощутил, что в нём оледенела душа.
— Я видел это… но… почему? Я же истинно пытался простить, и душа моя отпустила ему грех!!
— Ты, мой мальчик, для него — живое напоминание о его низости. Великодушием своего прощения ты унижаешь его, милосердием своего сострадания ты тяготишь его, величием своей любви подавляешь. Если ты прав, и он равен тебе в уме и дарованиях, — простить этого он не сможет, — покачал годовой Духовник. — Ты неосознанно выбрал для него худшую из кар — кару помилования. Такие люди, как твой Камилло, если я всё правильно понимаю, никогда не простят другим того зла, которое сами им и причинили.
После долгого молчания Жоэль спросил.
— Значит ли это, что он скорее простит себя, чем меня? Себе он прощает?
Старик пожал плечами.
— Я не знаю эту душу. Но если он по-настоящему равен тебе… Ничтожные души легко забывают, высыхая как лужи, но чем глубже душа, чем страшней её провалы, тем неизгладимей в ней память греха. Тем страшнее будет и кара, которую он…
Духовник умолк.
— … которую он… ? — с трепетом спросил Жоэль, — заслужит? Обрушит на себя сам?
— … Не знаю, Джоэллино. Такие, как ты и он, обретают или теряют себя уже здесь, не ожидая загробных судов Божьих. Они носят ад и рай в себе, поют Осанну или сами казнят себя. И потому — ты не сможешь спасти его… без него самого, а он никогда не захочет быть спасённым тобой… разве что…
Жоэль встал и опустился на колени перед духовником.
— Разве что?
— Неисповедимы пути Господни и бездонен океан милосердия Его.
— Но правильно ли я понял, отец? — Жоэль потемнел лицом, — Вы намекаете, что пытаясь спасти его, я… могу лишь подтолкнуть его к ещё большему падению? По ненависти ко мне?
Тот с мрачной улыбкой кивнул.
— Даже Господь не может спасти того, кто сам влечётся к гибели. Не хлопочи над его душой, но молись о нём.
— Я понимаю. Спасибо, отец. — В глазах Жоэля стояли слёзы.