На Красном дворе
Шрифт:
Варяжко торжествовал.
— Мы верим тебе, — сказал он королю. — Если ты ручаешься за нашу безопасность, будь нашим гостем и оставайся с нами, пока тебе не надоест. А если — на то Божья воля — на нас обрушится гнев князя нашего Изяслава, просим и молим быть нашей защитой. Если ты любишь свой народ, то и нам зла не пожелаешь.
Король поклонился и уехал. После отъезда короля на княжий двор народ, успокоенный его ласковыми словами, помаленьку разбрелся по домам.
— Польский король будет нашим милостивым защитником перед князем, — раздавались голоса вокруг.
IV. Суженый
После ареста воеводы Коснячко Люда и Добромира остались
Люда посылала отрока на княжий двор узнать об отце, но тому неопределенно ответили: «Воеводу задержал князь…» Уже Болеслав и Изяслав вошли в Киев и заняли княжеский дворец, уже начали разводить войска по квартирам, а воеводы все не было и не было. Никто не знал, куда девался старик: все видели, как его насильно увезли на княжий двор, но никто не видел, чтобы он уехал оттуда.
В таком беспокойстве Людомира дождалась вечера. И вот теперь, как и в прежние времена, она услыхала звуки вечевого колокола. Она невольно задрожала при одном воспоминании о том, какое чувство возбуждали в ней эти звуки.
«Что же это значит? — подумала она. — Неужели опять бунт? Неужели новая междоусобица?»
А колокол все гудел и стонал. Там и сям по дороге двигались вооруженные отряды польских дружин и рати Изяслава; они шли на ночлег. Время от времени люди крадучись выбирались за ворота собственных домов и, влекомые любопытством — а что там, на вече? — стремительно бежали к Кожемякским воротам.
Наконец звон утих, собрав на площадь столько народа, что на ней было теснее, чем в муравейнике.
Добромира послала на Подол отважного челядинца узнать от кого-нибудь о воеводе, расспросить людей и послушать, что говорят на вече. Посланный вернулся поздно и рассказал, что случилось: чего хотели киевские выборные, что говорил король и как он успокоил народ, но о воеводе не было ни слуху ни духу.
Людомира плакала и молилась целую ночь.
На следующее утро взошло прекрасное весеннее солнце и рассеяло туман, расстилавшийся над водою и лесами, но оно не развеяло тоски молодой девушки. Снова была разослана челядь по всему Киеву, и Люда ожидала вестей.
Киев начал оживляться. Со всех сторон тянулись вооруженные польские отряды, конные и пешие; одни уже въезжали на княжий двор, другие останавливались у Десятинной церкви, третьих отсылали на Красный двор, куда именно сегодня собирался отправиться на продолжительное время король Болеслав. Часть войск было велено разместить на Берестове и в прилегающих погостах [2] и деревнях.
Люда ни у кого не могла узнать об отце. Добромира давно ушла бы сама на разведку, но боялась оставить девушку под присмотром одних служанок. Она ждала, пока войска окончательно расквартируются.
2
Погост — здесь: часть территории; волость, сельский приход.
Людомира продолжала смотреть через окно на дорогу и вдруг увидела Богну Брячиславовну. Девушка торопилась и шла, нагнув голову, так быстро, что служанка едва поспевала за нею. Поравнявшись с теремом воеводы, она, точно тень, проскольнула в калитку, вбежала в сени и исчезла. Еще момент — и она была в светлице Люды. Богна казалась испуганной, даже почти в отчаянии; по-видимому, она хотела что-то сказать, но не знала, с чего начать. Тревога эта была очевидна и для Люды.
— Что с тобою? — спросила она.
— Ничего… Я бежала к тебе… — Девушка осеклась.
— И что же? Ты знаешь что-нибудь об отце? Говори!
— Да, знаю, — отвечала та, глядя с состраданием на Люду, но все еще не произносила того, что знала.
Люда испытующе посмотрела на Богну.
— Он все еще на княжьем дворе?.. Ведь он туда поехал…
Богна бросилась на шею приятельнице и со слезами начала целовать ее.
— Да… поехал… но уже больше… не вернется, — пролепетала она.
Люда все еще не понимала, в чем дело.
— Почему не вернется?
Богна нежно поцеловала подругу.
— Не может… Мстислав отомстил ему… он умер…
Людомира залилась слезами. Когда обе настолько выплакались, что могли разговаривать, Богна рассказала толково, что случилось с воеводою с минуты его ареста. Обо всем этом поведал ее матери Путята, а мать послала уведомить о том Люду.
Через некоторое время после нервного потрясения Людомира призадумалась над своим сиротским положением; она перестала плакать, но перед ее глазами постоянно стоял отец, который ее так сильно любил, нежил и лелеял. Надо было отыскать хотя бы тело его и похоронить, но где искать? В какую сторону идти? От Богны она узнала, что его повесили в Дебрях. С тяжелыми мыслями, неподвижно сидела она долгое время, взор ее блуждал.
— Пойду искать его, — произнесла она как бы про себя.
— Куда ты пойдешь? — перепугалась Добромира. — Ведь Дебри велики…
— Верно, за княжьим двором… Туда пойду…
— Подожди до завтра… Пусть все успокоится… пусть войска и дружина разойдутся по квартирам, и тогда… Слышишь… опять бьют в котлы и литавры…
Но Люда как бы не слыхала предостережений Добромиры.
— Пойду… еще хоть раз увижу его… попрощаюсь с дорогим моим тятенькой… похороню его по-христиански…
Никакая сила не могла удержать Люду. Она обняла Богну, вырвалась из рук Добромиры и побежала прямо к воротам позади княжеского двора.
По дороге она встречала людей, с удивлением смотревших на нее. Прохожие обращали внимание на ее бескровное лицо, длинную расплетенную косу, развеваемую ветром, который, словно железным обручем, сжимал ее белую шею и она еле переводила дыхание. Добромира бросилась было за нею, но ее старые ноги не могли поспеть за девушкой, и она вскоре потеряла ее из виду.
А Людомира все бежала, не говоря никому ни слова и даже не глядя на прохожих. Миновав калитку за княжеским двором, она побежала по узкой лесной тропинке, ведущей к Печерской лавре, и вдруг остановилась от усталости. Лесной холод освежающе подействовал на ее разгоряченный мозг, она пришла в себя и осмотрелась кругом. Везде стоял гигантский лес, упиравшийся вершинами в небо. С обеих сторон прижимались к громадным берегам и осинам кусты орешника, покрытые молодыми, пушистыми и еще не совсем распустившимися листьями; на мягких почках спокойно висели крупные капли росы, отливавшей на солнце всеми цветами радуги. Тут же, у ее ног, из-под прошлогодних пожелтевших и почерневших листьев вырывались фиолетовые головки колокольчиков и фиалок и целые островки подснежников, робко глядевших на солнце. Дальше стояли, одно подле другого, деревья, высокие, внушительные; они молчаливо смотрели в синеву небес и чуть слышно вели между собою беседу. Длинные сучья, сплетаясь в сердечных объятиях, представляли собой род зеленого балдахина, сквозь который проникали острые стрелы солнечных лучей. Они освещали и согревали воскресавшую мелкую поросль, ютившуюся у подножия гигантов.