На краю земли
Шрифт:
— Так, — вырвалось у Катеринки, и все засмеялись.
— Совсем не так! Записи нельзя откладывать на другой день. Вот теперь можно отправляться. Только мы ведь наделаем столько шуму, что всех зверей распугаем.
— Мы будем тихо, дядя Миша!
— Хорошо. Но это надолго. Идти хочется всем, а лагерь и Звездочку без присмотра оставлять нельзя. Кто останется здесь?
Мы переглянулись и промолчали — оставаться никому не хотелось.
— Что же, будем бросать жребий?
— Не надо жребия, — сказал Геннадий, —
— Хорошо, — согласился дядя Миша и больше ничего не прибавил, но я видел, что он очень доволен Генькиным поступком, и даже пожалел, что не я, а Генька согласился остаться — это ведь было очень мужественно и благородно.
Мы долго пробирались сквозь густой шиповник и боярышник, старались идти как можно тише, но все–таки изрядно шумели: то треснет ветка под ногами, то зашуршат раздвигаемые кусты. У края поднимавшейся взгорбком небольшой полянки Пашка остановился и придержал Дружка.
— Дальше нельзя… — прошептал он. — Вон берлога. Видите?
На противоположной стороне взгорбка виднелась куча валежника, а под ней чернел небольшой лаз.
Еще раньше мы условились сесть в засаду и ждать, когда зверь либо выползет из берлоги, либо будет возвращаться в нее. Мы спрятались за деревьями и принялись наблюдать за лазом.
Солнце село, лес как бы затянуло дымом, потом он сразу стал непроглядно черным. Через некоторое время над лохматыми силуэтами деревьев появилась огромная желтая, как медный таз, луна, а зверя все не было. Я уже начал думать, что нора давно брошена, мы зря сторожим ее, и хотел сказать это вслух, но Катеринка вцепилась мне в плечо и показала на нору: там что–то шевелилось.
Из норы высунулась странная морда. Она была похожа одновременно и на собачью и на свиную. От носа к затылку шла белая, а через глазницы — черные полосы. Морда поворачивалась то в одну, то в другую сторону, не то принюхиваясь, не то прислушиваясь; потом медленно появилось толстое волосатое туловище на коротких ногах. Зверь поднялся на задние лапы и опять стал прислушиваться, поворачиваясь из стороны в сторону. Удостоверившись, что опасности нет, он опустился на четыре лапы и даже ненадолго прилег перед норой.
Должно быть, его что–то укусило, и он принялся ожесточенно чесаться. Потом опять поднялся на дыбы, прислушался и начал… танцевать. Он переступал с одной лапы на другую, туловище его раскачивалось из стороны в сторону, и не хватало только музыки, чтобы стало совсем похоже. Это было так смешно — смотреть на толстого, неуклюжего зверя, который молча и деловито переминался с ноги на ногу в угрюмом танце, — что я еле удерживался от смеха, а Катеринку, которая лежала рядом, прямо корчило от хохота.
Дружок яростно затявкал, и зверь юркнул в нору…
— Что же ты! — укоризненно сказал дядя Миша. — Удержать не мог?
Пашка сконфуженно оправдывался: Дружок всего его исцарапал, стараясь вырваться, и изловчился–таки — высвободил
— Давайте выгоним зверя, — сказал Пашка. — Раздразним — и выгоним.
— Ну, брат, теперь не выгонишь. Это барсук. У него нора глубокая, и в ней несколько отнорков. Он убежит, прежде чем до него доберешься. Да и пора возвращаться.
Сверху падали лишь слабые блики отраженного лунного света, и нам приходилось продвигаться почти ощупью, раздвигая руками кусты. Только там, где деревья стояли редко, лунный свет прорывался к земле и на фоне непроглядной тьмы резко выделялись посеребренные луной сучья и стволы.
В ночном лесу шла какая–то таинственная жизнь, со всех сторон доносились непонятные скрипы и шорохи. Мы ничего не видели, а нас, наверно, видело и, может быть, подстерегало таежное зверье, и если смотреть в сторону, то начинало казаться, что прямо на тебя, в упор, смотрят чьи–то мерцающие глаза.
Катеринка, наверно, сильно трусила, потому что старалась держаться как можно ближе ко мне.
Мы переходили небольшую поляну, как вдруг прямо над нами мелькнула какая–то тень и потом немного дальше раздался дикий вопль, от которого кожа на голове у меня сжалась и одеревенела.
Катеринка вцепилась в меня обеими руками:
— Ой, кто это?
— Не бойся, Катя! — обернулся дядя Миша. — Это филин.
— Я не боюсь, — еле слышно ответила Катеринка и перестала за меня держаться.
Но она все–таки боялась. Я взял ее за руку и сказал:
— Я знаю, что ты не боишься. Ты просто не привыкла, вот тебе и жутко. Держи мою руку, и пойдем вместе. Хорошо?
Катеринка ничего не ответила, но руку не отняла, и я понял, что она только стеснялась сказать, а теперь ей не так страшно. Рука у нее совсем маленькая и тоненькая, и я подумал, что все–таки она герой, потому что вот пошла в экспедицию, не побоялась; а если ей немного и страшно, то это ничего — она же девочка, слабее нас, ребят, и мы должны ее защищать и оберегать. Мне уже начали видеться всякие приключения и опасности, которым подвергается Катеринка, и как мы ее спасаем, и главным спасителем оказывался я…
Катеринка вырвала руку и побежала вперед. Между деревьями пробивался свет лагерного костра, и лес сразу перестал казаться таинственным и страшным.
Мы начали рассказывать и показывать Геньке, как танцевал барсук, и подняли такую возню, что дядя Миша даже прикрикнул на нас и скомандовал ложиться спать. Мы улеглись на пахучий, приятно покалывающий лапник, но долго не могли уснуть. За камнями озабоченно бормотала Тыжа, пофыркивала Звездочка. Пламя костра то притухало — и тогда казалось, что темные стволы сливаются в сплошную стену и крадучись подбираются к нам, то вскидывалось длинными языками, тьма отпрыгивала назад, и стволы деревьев опять застывали неподвижными строгими колоннами.