На кресах всходних
Шрифт:
А он — объехал. Все внес за своего должника.
Как теперь, каким колером и гонором господин мельник наедет в Кореличи или где там теперь контора? Что скажет? Я хочу по новой рассчитаться! Ромуальд небось уж подмазал везде где надо. Да он и сам не скрывает.
— Так я тебе еще и должен? — Кивляк попробовал улыбнуться, лучше бы он этого не делал.
Ромуальд Северинович сделал серьезное лицо и сказал, обращаясь к сыновьям Кивляка:
— Идите, хлопцы, грузите. Только не на левый край, там подмокать будет.
Захар и Иван поглядели на отца, Кивляк кивнул:
— А ты покажи, где оно было.
Мельник не сразу понял, о чем речь, особой сообразительностью награжден не был от природы. Потом догадался: Ромуальд хочет посмотреть на место, где он держал дезертиров перед налетом на имение. Медленно развернулся и повел Ромуальда вместе со спустившимися после «инспекции» Витольдом и Тарасом вдоль по берегу ко второй мельнице. При приближении процессии там тоже замерла работа. Батраки перепугались. Пан мельник идет под конвоем трех вооруженных Порхневичей — на расстрел, что ли?
Нет, обошли мельницу, а там камыши, комарье, гнильем несет, тиной.
— Что за место? — удивился Ромуальд.
Кивляк пояснил: когда он сбрасывает со всех плотин воду, тут «глыбко». Но надо пройти еще дальше, за излуку, там еще одна мельница, плохонькая, к ней и подъезд особый. Она простаивает сейчас.
И правда, неказистого вида было строение. Самая старая мельница из всех, что тут были построены, без новомодных улучшений, обомшелое деревянное колесо, от некоторых лопастей — огрызки. Узкие оконца с решетками. Хорошее место для банды.
— Так, значит, они тут мальчишку зарезали?
Кивляк молчал, прикидывая, не хотят ли ему приписать какую-то вину.
— Или утопили?
Мельник с трудом выдавил из себя:
— Не видал.
Все равно ничего больше не скажет.
— И вот, значит, туда вниз и ушли по реке?
— Лодку у меня хорошую забрали.
Мельник хотел считаться пострадавшим.
По большому счету вину за то, что произошло, следовало брать на себя пану Порхневичу, и он это один на один с собой признавал. Зачем Сашке было доверено набирать людей со стороны? Самому надо было взяться да и предусмотреть, на что способны.
Кроме того, и про своих местных надо было понимать глубже; он-то равнял их всех с безропотной скотиной, а там, оказывается, под полотняной рубахой яростное нутро. Заигрывать с народом надо уметь, и даже если умеешь, то осторожно.
Но если поглядеть шире, ведь польза, и большая, обнаруживается. Еще год назад он осторожненько мечтал, как бы ему найти сильного человека, вроде Вайсфельда, чтобы совместно внедриться в имение, а теперь оно все само перед ним лежит — владей. Только медленно входи, без нахрапа. Отцу, Северину Францевичу, и в светлом сне не могло такое присниться. Растем, Порхневичи, растем, а зарываться поостережемся, нам важен барыш, а не гонор.
Рассказ того же Льва Абрамовича про варшавские законы его насторожил, но до поджилок не испугал. Как-то не верилось, что там, в новой столице, новые чиновники знают про то, что тут, под Гуриновичами, освободилось графское имение и можно на него выписывать ордер. Или все же надо бояться?
— Мои все погрузили, — сказал Кивляк. — Пойдем, что ли, стакан опрокинем?
— Пойдем, — вздохнул пан Порхневич. Кивляк ему был ясен со всей его злостью; ясно было, что, покорившись на этот раз, не перестанет он искать способ выскользнуть из-под руки Порхневичей.
Прежде чем двинуться к своему императорскому плоту, Ромуальд хлопнул Кивляка по плечу, как будто проверял, сколько может выбить из него хлебной пыли — хватит ли на лепеху.
— Ну, все, ты не жди Чуткевича и не суйся в гмину, там все обговорено.
Мог бы и не повторять, даже тугодуму было все ясно.
Ничего вроде и не произошло, а все осталось так, словно было произведено повторное и намного более основательное закабаление арендатора. Символически закрепилось все и тем, что, отплывая, пан Порхневич махнул рукой все еще висевшей посреди речки паромной барже: давай, — и она подалась. По тому берегу, где столпились телеги и мужики, прошел неопределенный ропот, в основном уважительного характера, кто-то даже перекрестился.
Следующие несколько месяцев прошли под знаком нарастающего любопытства во всех частях архипелага пана Порхневича: а что будет, когда приедет все же какой-нибудь внезапный осадник? Тогда впервые замелькало это слово.
Из-под Пружан дошли слухи — наехали осадники, а с ними и полиция, и стряпчие люди. Под Ошмянами тоже обнаружились, и все чин чином.
Кто-то говорил: германец сюда не дошел, так, может, и поляк не дойдет.
Кто-то, покуривая, замечал, что не надо ждать, что с новым барином станет лучше. Два барина всегда хуже, чем один. Ромуальд Северинович, может, и поклонится новому закону, но свою-то тайную руку с горла должников не снимет.
Некоторые, особенно мелкая голоштанная шляхта, очень-очень ждали человека из Варшавы. Даже представляли, как он прицокает на своей бричке по булыжникам тополевой аллеи. Жизнь расцветет. Но тут же огорчались: а захочет ли столичный барин править на развалинах? Кстати, «подстаканник» графской оранжереи никто и не думал восстанавливать. Кактусы засохли или выгнили.
А вдруг приедет таким переодетым Гарун аль-Рашидом — если кто слыхал про этого сказочного правителя, — чтобы выведать, что тут и как, поджидают ли нового хозяина?
Или сначала пришлет свору черных чиновников с папками и острыми перьями — все описать и подсчитать?
В любом случае ожидания были разнообразные и как бы освежающие, будто в атмосферу лесного мешка плеснули немного шампанского.
«Он» все не ехал.
Ожидания стали видоизменяться. Одни стали разочаровываться, фигура пана осадника стала приобретать чуть условный характер для одних, для других, наоборот, она наливалась, ввиду своей грозной отдаленности, дополнительным весом.
Ромуальд Северинович производил впечатление совершенно спокойного человека, со своих лесных земель никуда не выезжал, даже на один день, скажем к Генаде. было понятно: в момент появления пана осадника следует быть на месте. Первая встреча может многое решить.