На кругах времен (Сборник)

Греков Юрий

Ничего такого Сережка не говорил, но он — «эталон», а я — гуманист, так отчего же не сделать Насте приятное?

С Сережкой мы встретились у подъезда «Черемушек». Когда мы поднялись на третий этаж, на площадку выбежала Маша, Васькина мама, — наверное, еще из окна нас увидела, — и, остановив Сергея, сокрушенно сказала:

— Вы уж извините, Сергей Григорьевич, моего сорванца…

— А что такое?

Наконец, уразумев, в чем дело, мы в один голос спросили:

— А где он?

— Да здесь где-то, во дворе. Вы уж отругайте его как следует!

— Отругаем-отругаем…-И мы бросились вниз по лестнице.

Перелезть с балкона на балкон Ваське было раз

плюнуть, что он и сделал, решив, что приснившийся ему ящичек уже достаточно побыл у дяди Сережи…

Ваську мы нашли за угольным сараем. Рядом, аккуратно разложенные кучками, лежали какие-то стекляшки, проволочки, железки, а Васька, закусив от усердия губу, продолжал выковыривать из ящичка новые сокровища большим ржавым гвоздем.

Мы постояли и, не замеченные усердным исследователем, ушли, не сказав ни слова…

Косые лучи заходящего солнца ломаным квадратом легли на противоположную окну стенку. Сережка взял с тумбочки книжку, раскрыл на заложенной странице.

…После ты две повстречаешь скалы: до широкого неба Острой вершиной восходит одна, облака окружают Темносгущенные ту высоту, никогда не редея. столь ужасно, как будто, обтесанный, гладок Камень скалы; и на самой ее середине пещера, Темным жерлом обращенная к мраку Эреба на запад; Мимо нее ты пройдешь с кораблем, Одиссей многославный; Даже и сильный стрелок не достигнет направленной с моря Быстролетящей стрелой до входа высокой пещеры; Страшная Скилла живет искони там…

— И так далее… «Одиссея». Песнь двенадцатая. — Сергей захлопнул книгу.

Я только утром вернулся с месячных курсов по повышению квалификации и под вечер заглянул к Сергею.

— Вот такие дела. Не послушался Одиссей Афину Палладу. Правда, не быстролетящую стрелу в меня пустил, а дротик.

— Ты что, в самом деле думаешь, что это был Одиссей?

— А почему бы и нет? Пятиэтажный домище посреди моря — чем не скала? «Гладкообтесанный камень». И жерло пещеры… и не одной. Кстати, посмотри в окно.

Солнце уже наполовину зашло за горизонт — Сережкины окна выходили прямо на запад.

— Усек? — спросил Сергей. — «…пещера, темным жерлом обращенная к мраку Эреба на запад». Я не нашелся что сказать, кроме:

— Слушай, надо бы дротик в музей отдать.

— Носил… на свою голову. Павел Федорович разобиделся. Вы, говорит, неудачно шутите. Где это видано, чтоб деревянное древко с античных времен до нас дошло! Да и наконечник-как вчера сделан. Подшутить хотите? Мы подделок не держим, у нас серьезный очаг культуры… — я так далее. Еле ноги унес. Вот такие пироги.

Я молчал. Сережка взял «Одиссею», лениво полистал. Остановился на каких-то строчках, улыбнулся, отложил книгу, не закрыв. Встал, вышел на кухню, принес молоток и гвозди, и через минуту дротик висел наискосок над телевизором. Сережка полюбовался, потом взял раскрытую «Одиссею» и прочел:

…к колонне высокой прямо с копьем подошел он и спрятал его там в поставе гладкообтесанном, где запираемы в

прежнее время копья царя Одиссея, в бедах постоянного, были…

С той поры минуло десять лет. Я работаю все в той же библиотеке. Сережка, согласно законам хэппи-энда, женился на Насте, которая вдобавок стала моей начальницей — прежняя наша заведующая вышла на пенсию. Дротик по-прежнему висит наискосок над телевизором. Древко слегка потемнело, наконечник позеленел пятнышками. Сережка как-то пошутил, что остается всего две тысячи лет до того, как дротик приобретет вид, который даст ему право переселиться в наш краеведческий музей. Подождем!

КАЛИФ НА ЧАС

Глава первая

— Фельдмаршал идет!-звонкий мальчишечий вопль распорол послеобеденную тишину. И сразу же хлопнуло, распахнувшись, окно, и толстая тетка в шлеме из папильоток высунулась по пояс, и на той же ноте принялась честить хулиганов, мешающих людям отдыхать. Гнев ее был громок, но справедлив, поскольку вопли под окошком никак не способствуют тому, что в Испании называется сиестой, а у нас проще и понятнее — вздремнуть после обеда.

Но «горлопан», «крикун», «байстрюк» (все это в одном лице) был уже далеко. А вопль его не только разбудил почтенную пенсионерку, но пал на более благодатную почву: через минуту на углу собралась целая компания «байстрюков», а попросту говоря, публика, в которой любой мог бы послужить прототипом знаменитого вождя краснокожих, навсегда прославленного О. Генри.

Высокое внимание «вождей» на сей раз привлекла странная фигура, показавшаяся в конце квартала.

Тут, пожалуй, можно и нужно сделать небольшое отступление.

У городов, как и у людей, свои судьбы. Несмотря на некоторую банальность этого тонкого наблюдения, факт остается фактом. Многие маленькие городишки, именовавшиеся у Брокгауза заштатными, давно стали гигантами и даже всемирно известными. Иные же с грехом пополам дослужились до почетного звания райцентров. Но еще остались маленькие и, надо сказать, уютные городишки, непримечательные ничем и гордящиеся в основном тем, что когда-то по ухабистой центральной улочке проезжал куда-то Пушкин, ругая при этом городского голову последними словами за то, что теперь называется «состояние дорог». Проезжал Пушкин или нет, в точности неизвестно, но думать так приятно. Городского головы, естественно, давным-давно нет, а есть горисполком с Председателем. Центральная улица вымощена еще на памяти старшего поколения, а года три назад и вовсе заасфальтирована. И отличается такой городок от бывшего своего заштатного собрата, ставшего знаменитостью, только тем, что в большом городе большая промышленность, а здесь маленькая — хлебозавод, кожевенный, кирпичный, сыродельный заводы и еще всякие другие. В большом городе дома побольше, здесь — поменьше. Короче говоря, маленькие городки — это большие в миниатюре. Но была в них, а кое-где есть и сейчас своя специфическая и обязательная достопримечательность. Кто живал в таких городках, знает, что почти в каждом непременно есть свой дурачок. Несчастные эти люди, несчастья своего не сознающие, народ совершенно безобидный. Не зря испокон веков к таким людям бытует трогательно сочувственное отношение. И странности их иногда могут оказаться преувеличенными. В детстве я знал такого дурачка-немого Пантюшу. Немцы застрелили его в сорок третьем году на Первое мая, когда Пантюша явился на площадь, где до войны проходили митинги, и стал маршировать с разукрашенной рождественской звездой прямо перед окнами полевой жандармерии…