На круги своя
Шрифт:
Он ответил телеграммой же: «Не приду, пока не получу ответа на свое письмо».
Очередная телеграмма, где его просят подождать ответа до завтрашнего утра.
Он счел всю эту суету весьма бессмысленной, но на свиданье все же пошел. Она держала себя так, будто ничего не случилось. Ужинали, говорили о разных делах. Редактор оказался женатым господином, весьма приятным и никак не похожим на поклонника.
Но этим вечером она показалась ему непривлекательной: одета небрежно, пальцы в чернилах, а тон речей настолько деловой, что она предстала перед ним в самом невыгодном свете.
Он немало повидал в жизни, он встречал немало странных людей, но с такими ему сталкиваться еще не приходилось.
Домой он ушел с чувством превеликого облегчения, приняв твердое решение не следовать за этой особой в Берлин и не связывать более тесно свою судьбу с ее судьбой.
На другое утро от нее пришло ответное письмо, лишь укрепившее его в принятом накануне решении отступиться.
Она писала, что принадлежит к числу женщин, неспособных любить (Интересно, что это за женщины такие? Все сплошь литературщина, подумал он.) Он полагал, что уж сам-то любит ее, хотя в действительности был всего лишь влюблен в свое чувство… (Сдается мне, это Александр Дюма-сын!) Однако она просила разрешения навсегда остаться его другом и предлагала встретиться сегодня же.
Он ответил словами прощанья и благодарности.
Тут разразился бурный поток телеграмм и писем с нарочным, после чего, уже ближе к вечеру, заявился слуга и доложил, что внизу, в карете, его ждет какая-то дама.
Сперва он просто хотел отказаться и не выходить, но, поджидая ее у себя в комнате, он лишь укрепил бы связь между ними. Поэтому он решил все-таки сойти вниз, сел к ней в карету, где без всяких раздумий и разговоров, как бы ненароком, губы их встретились в поцелуе.
А уж после этого завязался бурный разговор, весьма напоминавший ссору.
Она требовала, чтобы он ехал вместе с ней, причем этой же ночью, но он наотрез отказался, потому что, если они столь откровенно будут вместе, на следующее утро все газеты сообщат о «похищении», а на это у него не хватит духу, как из-за ее родителей, так и из-за его детей. Он во многом зависит от помощи других людей, и если он прослывет среди них авантюристом, то ни на какую помощь больше рассчитывать не придется.
— Значит, вы меня не любите!
— Ах малышка, ты снова о том же!
И он невольно засмеялся. Они покинули карету и продолжили свою перебранку на зеленой улочке, сбегавшей к морю. Порой он обнимал девушку и поцелуем прерывал ее речь.
— Я вижу, что вы безумны, но я и сам почти сумасшедший, и со мной вы далеко не зайдете.
— Тогда я прыгну в море!
— Замечательно! А я прыгну следом, я умею плавать.
Наконец-то ему удалось ее рассмешить, и тогда они пошли в кафе, дабы прийти к окончательному соглашению.
Теперь сила была на его стороне, и он обходился с ней, как с маленькой девочкой, и вот что странно: когда он отвел ей эту роль, она охотно ее приняла и продолжала ее играть.
Интересно, а любили эти два человека друг друга или нет? Наверняка любили, недаром он прекрасно понимал, что связан теперь по рукам и ногам, а она, со своей стороны, после всего, что произошло, написала письмо матери, где признавалась в своей любви, только чтобы, ради Бога, онне узнал ничего об этом, иначе она станет рабой.
Слово за слово, они приняли следующее решение: она поедет одна, и они ничего друг другу не обещают, но будут переписываться, посмотрят, не выйдет ли встретиться летом, и, едва он займет более весомое положение, можно будет подумать о помолвке и свадьбе.
На том они и расстались, расстались, чтобы долгое время не видеться.
Потом он направился в кафе, ему хотелось вновь стать самим собой в кругу друзей, ибо за время многомесячной изоляции подле этой женщины он совершенно оторвался от своей среды, потерял почву под ногами, выстроил свою жизнь на шатком основании, словно молоденькая девушка, которую страсть превратила в зрелую женщину. Последний взрыв ярости показал ему, что перед ним фурия, которая надеется принудить его к слепому повиновению, ее лицо принимало самые разные выражения — от широкой ухмылки Полишинеля до оскала кошки, которая вознамерилась показать свои острые коготки.
Едва переступив порог кафе, он облегченно вздохнул с таким чувством, словно оставил позади нечто гнетущее, оставил, счастливо преодолел и завершил.
В кафе он застал шведа, который, вероятно приняв за чистую монету помолвку норвежца, привел туда свою даму. Дама эта была высокая и костлявая шведка, словно исхудавшая после тяжелой болезни. В голосе у нее звучали тревога и отчаяние, да и сам голос был какой-то замедленный, а глаза поблекшие.
Будучи художницей, хоть и не составившей себе имени, она была, что называется, вполне «независима», хотя и не свободна от тщеславного женского желания всегда появляться на людях в сопровождении мужчин, которых она якобы завоевала.
Норвежец уже давно занимал ее мысли, вот и теперь, когда они встретились, он показался ей каким-то обновленным, полным неожиданностей, пылающим огнем новой страсти.
За полчаса дама ни словом не перемолвилась со своим прежним другом, не слушала, что он говорит, а когда она под конец ему нагрубила, он встал из-за стола и спросил, пойдет ли она с ним.
— Можешь идти один, — отвечала она. И он ушел.
Словом, менее чем за полчаса она порвала со своим старым другом и завязала отношения с норвежцем, который всего лишь полтора часа назад целовал на прощанье свою невесту.
Как это могло случиться? — спрашивал он у самого себя, но времени на размышления у него не было. Преимущество шведки состояло в том, что она совершенно его понимала, и он смог наконец выговориться после долгого пребывания в заключении; стоило ему лишь высказать намек, как она уже его понимала, она жадно впитывала поток его слов, она следовала за изгибами его мысли и получала ответ на множество вопросов, которые давно ее занимали.
Но она была нехороша собой и скверно одета, так что порой он даже испытывал стыд при мысли, что его могут счесть поклонником этой женщины. И тут вдруг его охватило глубокое сострадание к ней, каковое она не замедлила воспринять как покорность.