На круги своя
Шрифт:
Ботвид погрузился в приятные грезы, вызванные отчасти непривычными яствами и добрым пивом, отчасти же — ядреным вешним воздухом и дивным вечером. В бухте еще кричала какая-то утка, в лесу урчал козодой, да трещал в поле коростель-дергач. Легкая дымка плыла над озером, быстро смеркалось; в глазах усталого тоже стемнело, и он, сидя в глубокой оконной нише, задремал.
Проснулся он оттого, что Джакомо тронул его за плечо. К тому времени уже миновала полночь.
Они улеглись в постель, но Ботвид, успевший отдохнуть, был совершенно бодр, ему хотелось поговорить.
— Чему ты веришь по-настоящему, Джакомо? — начал он.
— Собственным глазам
— А в незримое и неслышимое не веришь?
— Нет, на это я права не имею.
— Стало быть, ты не веришь, что небесное может открыться нам здесь, на земле?
— Господи, верю, конечно! Знаю ведь, оно уже открывалось и открывается ежедневно и ежечасно.
— И тебе открывалось? Где? Когда?
— Во всем, что видит мой глаз и слышит ухо! Ты разве не веришь, что Господь создал мир? Ну, то-то же! Он избрал мир, дабы через него открываться нашему глазу и уху.
— Но мир греховен и порочен!
— Неправда это, — сказал Джакомо и отвернулся к стене.
— Значит, не греховен? А как же наши дурные помыслы и желания?
— Кто сказал, что они дурные?
— Святые Божии люди так говорят!
— Врут они! И святых нынче нету!
— Эк куда хватил! Святых нету! Ну а такие, как святой Августин, назову хотя бы его одного…
— Да-а, вот уж святой так святой, право слово! Он и крал, и лгал, и поведением неприличным отличался, по крайней мере, так он сам говорит в своей «Исповеди».
— И ты будешь писать Мадонну?
— Да, буду! Она уж открылась мне! Что есть Мадонна? Невеста плотничьего подмастерья, узнающая, что она в тягости! И выглядит она совершенно определенным образом. Но чтобы представить это красиво, надобно увидеть, ибо красота есть правдивость!
— Вон как ты рассуждаешь! Красота есть высочайшее, так мы полагаем, высочайшее, что открывается лишь немногим избранникам Божиим!
— Чепуха! Поглядеть на тебя — ну вылитый избранник! Ты слыхал про величайшего художника Италии, про Рафаэля, который умер несколько лет назад? Он писал своих возлюбленных и называл их Мадоннами, а теперь они висят в церквах, и люди им поклоняются. Можно ли желать большего? Рафаэль любил их за то, что они прекрасны, стало быть, в прекрасном являет себя Господь! Вот увидишь, потомки будут поклоняться и Рафаэлю, но за те качества, каких у него не было, а не за те, какими он обладал.
— Так ведь это язычество!
— Все — язычество! Поклонение человеку старо как мир! Вы думаете, жизнь идет вперед? Нет, всего лишь по кругу! И вот что я тебе скажу: в восхищении Божиим твореньем куда меньше язычества, чем в отвержении оного! Ты когда-нибудь видел нагую женщину?
— Господи Иисусе Христе, ты что говоришь?
— Погоди, то ли еще будет! Старина Христос вновь мало-помалу отступает перед Аполлоном, восстающим из руин разрушенных храмов. В умах народа проистекает работа, о которой ты знать не знаешь!
— Так, может, и Один с Тором восстанут? Ведь это боги наших предков.
— Нет, этим восставать незачем, они были безобразны. Зевс был богом, Один же — идолом, божком. Чувствуешь разницу?
— Конечно.
— Ладно, допустим… Видел я твоего ангела Гавриила. Ты хотел пересоздать дело Создателя! Ты читал Деяния апостолов? Читал про волхва [6] , желавшего создать человека из своей головы? Знаешь, что содеял с ним Господь?! Сам я в это не верю, но ты-то веришь. Господь поразил его молнией… или еще чем.
6
Джакомо смешивает рассказ о Симоне волхве (Деян., 8) с греческими мифами о Прометее, создавшем первого человека из глины, и о Зевсе, породившем из своей головы богиню Афину Палладу.
— То, что ты говоришь, звучит как правда, но я чувствую, это ложь! Бог создал мир прекрасным, да дьявол вмешался, и с грехом пришло безобразное.
— Доброй ночи тебе, старый греховодник, — сказал Джакомо, натягивая на голову одеяло. — Приятных снов.
— Доброй ночи! — сказал Ботвид. — Защити нас Пресвятая Дева!
Ненадолго оба затихли. Потом Джакомо приподнялся в кровати и сказал:
— Тебя когда-нибудь любили, Ботвид?
— Нет, — отвечал тот, — никто меня не любил.
— А сам ты любил?
— Нет! По-моему, земная любовь — низкое чувство, роднящее нас с животными.
— Нас многое роднит с животными, и все это мы получили от Бога, Ботвид. Доброй тебе ночи!
— Доброй ночи!
Настоятель и духовник основательно обсудили происшествие в часовне и поначалу хотели отослать Джакомо восвояси, но не дерзнули, потому что рекомендовал его сам король, а с королем ссориться опасно, тем паче теперь, когда ходят тревожные слухи о близкой церковной редукции [7] , впрочем, Джакомо, наверное, сумеет все-таки написать порядочную картину, при всем своем безбожии, ведь его собратья-художники в большинстве люди безбожные. Стало быть, Джакомо остался, однако на условиях, которые определил сам, а именно: работать он будет в одном из покоев замка, столоваться же у привратника. Против последнего условия монахи не возражали, но отпирать старинные покои никак не желали: там, поди, полно всякой мерзости, что осталась с давних времен. У Джакомо это до невозможности возбуждало любопытство, и он не успокоился, пока не получил ключи от упомянутых покоев. И в одно прекрасное утро они с Ботвидом подошли к окованной железом двери на третьем этаже, которая вела в таинственные помещения.
7
Редукция — на сейме в Вадстене (1526) было решено передать церковную десятину королевской казне; одновременно были признаны наследственные права Густава Васы на Грипсхольмский монастырь.
Ржавые петли заскрипели, дверь отворилась, и навстречу хлынули затхлый удушливый воздух и тьма, местами прорезанная полосками света из оконных ставней. Джакомо первым бесстрашно вступил в эту обитель мерзости, с большим удовольствием озираясь по сторонам. Первое помещение было сводчатое, оборудованное под химическую лабораторию. С потолка тенями свисали высохшие ящерицы, летучие мыши и змеи; большая печь посреди одной стены загромождена ретортами и колбами, стеклянными масками, клещами и тиглями. Над дверью готическими буквами выбито слово Земля.Ботвид перекрестился, но с любопытством разглядывал необычайные вещи, назначение коих только угадывал, однако они внушали ему тайный трепет. Джакомо, судя по всему, был вполне удовлетворен увиденным и кивком выразил безмолвное одобрение здешней обстановке.