На круги своя
Шрифт:
Засим он прошел к главному алтарю и стал там — с покрытой головою и при полном вооружении.
Монахи вскочили на ноги, во весь голос закричали: «Святотатство!» — и, грозно размахивая руками, обступили незнакомца.
— Тихо, именем короля! — прогремел секретарь и обнажил меч.
Приор не мог более блюсти молчание, ибо здесь призывали судию, коего он не признавал.
— Ваш король до нас не касается, ибо наш правитель не от мира сего, в этих стенах властвует лишь Распятый.
— Властвовал, отче приор! Но более не властвует, ибо сословия и государственный совет признали наследственные притязания короля на картезианский монастырь Pax Mariae вкупе с принадлежащими к оному усадьбами. Так обстоит дело! Через две недели вас здесь быть не должно, ибо тогда стены будут
Приор, конечно, понял, но не хотел верить собственным ушам. Секретарь же был не из тех, кто тратит время на долгие разговоры. Он исполнил свою миссию и собрался уходить. Однако приор открыл рот и выплеснул из себя словесный поток, который так долго сдерживал.
— Неужто настали последние дни? — начал он. — Неужто князь мира сего уже взял верх над сынами Божиими? Какие времена грядут для народов, коли изгоняют их пророков? Кто скажет теперь угнетателям слово правды? Куда бежать отчаявшимся? Горе тебе, приспешник Велиалов, входящий с мечом в святилище Господне! Вспомни слова Праведного: кто мечем убивает, тому самому надлежит быть убиту мечем! Горе господину твоему, пославшему тебя возвестить победу зла! Горе тому, кто разрушает выстроенное по велению Господню; проклятие падет на дом, воздвигнутый из разрушенных стен святыни; насилие, распри, ненависть поселятся там и навлекут беду на потомков твоего господина! О народ, народ, ты сменишь сладостный ярем небесного твоего владыки на рабские цепи беспощадного земного правителя, который будет сечь тебя железными батогами и отбирать последний твой грош, когда же ты упадешь под бременем и захочешь обратить помутневшие взоры твои горе, он станет попирать тебя пятою и бросит в башню, ту самую башню, что ты воздвиг из разрушенной святыни! Будьте вы прокляты…
— Уймись, монах! — вскричал секретарь и занес меч. — Ты, бездельник, на то сетуй, что придется тебе уйти отсель да работать, себя укоряй, что держал народ в оковах духа и становился меж людьми и Богом, на то ропщи, шарлатан, что обманывал ты простаков своими кунштюками и учил поклоняться идолам! Чем вы занимались, когда я вошел сюда? Стояли на коленях перед картиною! Призывай на то проклятия, что смеешь ты коверкать сотворенное Господом, уродуешь Его свершения. Грядет новое время, оно уже наступило и несет с собою услады и жизнь, все станет по-другому! Уж мы-то выкурим трутней из улья, но работники будут жить. А потому внемлите голосу разума! Ступайте в жизнь, ничтожные полускопцы, отряхните с себя прах, сбросьте юбки, оденьтесь, как подобает мужчинам, рассуждайте, как подобает мудрецам: «Станем есть и пить, ибо завтра умрем!» Итак, вы слышали мое последнее слово, и дьявол меня побери, ежели через две недели вы отсель не уберетесь! Вам все понятно? — И, не дожидаясь ответа, он вышел вон.
— Как по-твоему, кто из них прав? — шепотом спросил Ботвид, когда они с Джакомо потихоньку выбрались из церкви.
— Трудно сказать, но каждый верил в то, что говорил!
Покою Марии пришел конец. Однажды утром приор проснулся ни свет ни заря оттого, что в стену над его кроватью кто-то стучал. Он прислушался и различил мужской голос. Стук становился все громче и ближе, стена прямо-таки ходуном ходила, и распятие, которое висело на ней, упало. Посыпалась штукатурка, кирпичи и куски известки покатились в келью, и наконец в дыру просунулась кирка каменщика. Великий снос начался, и на месте, где стоял монастырь, вновь отстроят Грипсхольмский замок. Монахи уходить не желали. Кочевали из кельи в келью, из залы в залу, но кирка и лом неумолимо их преследовали. В конце концов осталась одна только церковь, где они и поместились, а жили щедротами благочестивых окрестных обитателей. Все уговоры и увещевания пропадали втуне — пришлось выставить окна, но горемычные монахи спали под сквозняком на холодном полу. И тогда артельщик надумал их выкурить. Для этой цели окна вставили на место, а посередь пола запалили большой костер из шерсти и звериного волоса, что заставило-таки монахов покинуть церковь. Теперь одни разбежались по окрестным дворам, где сердобольные хозяева заботились о них, другие же подались в города, приискали
Между тем Джакомо и Ботвид, по тогдашнему обычаю сведущие во всех изящных искусствах, были приняты на службу — им предстояло украсить строящийся замок скульптурою и росписью. Оба с удовольствием смотрели, как сносят старый мрачный монастырь. Грипсхольмская бухта, прежде такая спокойная, полнилась жизнью и движением. Стук, грохот, пение работников, ржание лошадей, звон колокольчиков, баржи с известкой разгружаются у берега, в ближних рощах валят строевой лес.
Ботвид был словно одержим всеми этими витающими в воздухе духами нового времени; в неистовом порыве к разрушению он порою сам хватал лом и принимался выламывать камни из монастырских стен, или крошил киркою искусный орнамент на песчанике, или разбивал нос изваянию какого-нибудь святого. Он полагал и советовал, что церковь надобно снести, но хозяин свободного имения, что на мысу Калькудден, вызвался откупить ее для прихода, за весьма крупную сумму, каковую король счел за благо принять.
Церковь уцелела, а благодетель, господин Самсинг фон Бокстадхёвде, который по причине самодурства пользовался дурною славой, снискал теперь у прихожан благоговейный почет.
Джакомо обручился с Марией и жил в упоенье. Впереди лежало бесконечно светлое будущее, и могучая душа художника целиком предалась своим наклонностям, ибо теперь ему незачем было писать библейские сюжеты, он мог без удержу наслаждаться радостными мирами язычества, где все пребывало еще в том невинном состоянии, что якобы господствовало до грехопадения.
Миновало лето, пришла осень, а за нею ранняя зима. В округе опять стало тише, ведь постоянные снегопады не позволяли работать в полную силу. Как-то раз Ботвид и Джакомо отправились в лес поохотиться на белок. Забрели они далеко от дома, и добыча была богатая; зимнее солнце, и без того не поднимавшееся над верхушками деревьев, уже клонилось к закату, струило свой розовый свет меж отяжелевших от снега елей, можжевеловые кусты, похожие на заснеженные человеческие фигуры, там и сям высовывали зеленые пальцы из-под белых плащей. Охотники остановились на прогалине и, присевши на расчищенный ветром камень, достали мешок со снедью. Движение и чистый воздух сделали свое дело: оба изрядно проголодались и под оживленную беседу закусили немудреным припасом. Джакомо подарит беличьи шкурки Марии, на подбой для шубы, а Ботвид — дочке рыбака с Хернё, с которой он недавно свел знакомство, и его уже начали ею поддразнивать.
Джакомо аккурат хотел передать Ботвиду деревянную фляжку, из коей хлебнул за здравие девушки крепкого старого пива, сдобренного духмяным вереском, — как вдруг поодаль, этак на расстоянии полета стрелы, послышалось сиплое карканье, и целая стая ворон снялась с места отдохновения, явно против воли, и, хлопая крыльями, замельтешила в воздухе.
— Здесь мертвечиною пахнет, — сказал Джакомо, собирая в мешок остатки снеди.
Ботвид встал, и оба зашагали к тому месту, откуда взлетели вороны. Снег там был испещрен трехпалыми вороньими следами, похожими на капканы, а кое-где валялись клочья человеческих волос и обрывки черной шерстяной ткани. Молодые люди поискали вокруг, но больше ничего не нашли, хоть и под можжевеловыми кустами смотрели. Ботвид подошел к огромной пушистой ели, нижние ветви которой шатром нависали над самой землею. В ту же секунду раздался пронзительный визг, будто бы женский, однако ж не человеческий, — из-под ели вышмыгнула мохнатая лисица с лоскутьями мяса в зубах и вмиг исчезла. Собаки у них нет, о погоне и думать нечего; Джакомо, который слыл смельчаком, полез было под ветки, но тотчас выскочил оттуда, бледный, без шапки.
— Мертвяк! — простонал он, зажимая рукой нос. — А моя шапка! Как же ее достать?!
Ботвид, как услыхал про человека, который, может, и не помер еще, но несомненно помирает, превозмог свое прирожденное малодушие. Забрался под дерево, а немного погодя объявился снова, потрясенный, однако же более спокойный, нежели раньше, так как убедился, что помощь там уже бесполезна.
— Возьми шапку-то свою, — сказал он Джакомо с легкой укоризною. — И правда мертвяк! Судя по одежде, картезианец.