На круги своя
Шрифт:
Ботвид вновь остался один. Джакомо был для него как откровение, вновь высказал вслух тайные его мысли, ибо натура у Джакомо могучая, созидательная, а у него, у Ботвида, — бесплодная. Он чувствовал, что пройден новый отрезок пути и что дальше ему не продвинуться. Предстоящая жизнь, казалось, несла с собою лишь одну обязанность, одну задачу, а именно — остаться, уцелеть. Опять тот же замкнутый круг, где мысль металась до тех пор, пока не падала в полном помрачении. Есть и быть съеденным, жить, чтобы жить, умереть, если так нужно. А более ничего! Потом пришла досада — сколько труда растрачено впустую, сколько тщетных усилий, сколько восторга. Подобно тому как Земля вершит свой вековечный путь вокруг Солнца, не изменяя регулярно наступающей смены суток и времен года, так и мир, наверное, вершит свой; вовеки по-новому и вовеки сначала, и все новое есть лишь возвращение к старому.
Некогда Ботвид пробудился от юношеских заблуждений, ликовал,
Так он сидел сейчас — мужчина, достигший равноденствия зрелости, — и видел, что уже пришла осень. Оттого-то он любил кладбище и безмолвный труд осени в угоду бренности.
Джакомо вошел в церковь, открыл окно и, стоя там, наблюдал за Ботвидом. Да, он за наживою не гнался и остался ни с чем, подумал Джакомо и опять принялся насвистывать, так что вся церковь запела.
— Слышь, Ботвид, — крикнул он после недолгого молчания, — ты помнишь, с какою речью секретарь обратился тогда к здешним келейникам-кровопускателям?
— Нет, — отозвался Ботвид и невольно вздрогнул, увидев в церковном окне фавновскую физиономию Джакомо, а за ним — черного распятого Христа.
— Станем есть и пить, ибо завтра умрем! Слышишь, старый ты дурень!
Дзинь! — зазвенело наверху, в кроне дерева, что-то просвистело в воздухе, и Джакомо рухнул навзничь, пропал из окна. Ботвид вскочил и бегом бросился в церковь; Джакомо корчился на полу, как раздавленный змей, тщетно пытаясь выдернуть из левого глаза железную стрелу.
Ботвид склонился над ним, осмотрел рану, а когда понял, что всякая помощь бесполезна и стрелу не вытащить, схватил Джакомо за руки, чтобы тот не вредил себе понапрасну; потом нагнулся к его уху и прошептал:
— Готов ли ты умереть?
Джакомо открыл уцелевший глаз, посмотрел на Ботвида и сказал тихим, но твердым голосом:
— Умереть? Я умру? Да, с радостью! — Он вытянулся на полу во весь рост, словно ожидая чего-то, и продолжал: — Не иначе как стрелу направила месть старика?.. Умереть? Ну что ж!.. Скоро, Ботвид, мне станет ведомо все, чего мы здесь, на земле, так и не узнали. И я приду к тебе однажды вечером, когда ты будешь сидеть на кладбище, и подарю тебе тайну небес, ибо столкну Бога, Зевса, или как его там, с твоего неба, похищу его, как Прометей похитил огонь, пусть даже меня растянут на десяти моргенах пашни да напустят на меня целую стаю стервятников! Завистливые боги, вы завязываете людям глаза и незрячих выталкиваете в толпу! А сами сидите и смеетесь над безумцами, когда те сшибаются лбами! Вы даруете людям инстинкты, могучие, как весенний паводок! Отворяете затворы плотины — и приказываете потоку остановиться! Это что же за издевательство! Даете нам плоть, трепещущую от жажды жить, и говорите этой плоти: умри! Ты видишь тут хоть каплю здравого смысла, Ботвид?
Джакомо напряг взор, словно стремясь проникнуть сквозь тьму, но от этого стрела еще глубже вошла в глаз, и все его тело скрючилось от боли.
— Молись, Ботвид! — простонал он. — Молись за меня! — Когда же боль отступила, добавил: — Не слушай, мой язык болтает глупости. Видишь ли, в закоулках памяти скопилась давняя пыль, и страдание будоражит ее, но это ничего не значит! В моей душе нет слабости, ослабело мое сильное, великолепное тело! Смотри, как оно корчится — не по моей воле! Левый мой глаз видит огонь, прожигающий мне голову!.. Господи Иисусе Христе, сжалься!.. Облей стрелу водою, Ботвид, она раскаленная! Проклятый старик, ну и злопамятство!.. Зачем ты держишь мои руки? Тоже мстишь — за то, что я отнял ее у тебя!.. Я и веру твою отнял, Ботвид! Выходит, немного она стоила, а? Пусти меня, будь ты проклят!
Джакомо рывком высвободил руки, вытащил стрелу, несколько раз судорожно дернулся и замер в неподвижности. Некоторое
Ботвид сотворил над умершим крестное знамение, стал на колени и прочел короткую молитву.
А потом вышел из церкви, чтобы сообщить о случившемся, однако известие это никого особенно не взволновало.
Восемь дней спустя он собрал свою котомку и на баркасе, груженном лесом, отправился в Стокгольм, чтобы оттуда продолжить путь в немецкие земли, в Швабию, — там он намеревался вступить в один из картезианских монастырей, посвященных Деве Марии.
Годы бегут один за другим, весна сменяется летом, лето — осенью, осень — зимою, зима — новой весною. В старой церкви Девы Марии на берегу Грипсхольмской бухты опять царит мир и покой. Черное деревянное распятие висит на прежнем месте, однако ж теперь в благородном соседстве, хоть при жизни Христос был чужд подобных притязаний. По правую его руку — герб и изображение господина Самсинга фон Бокстадхёвде, с надписью: Господь знает Своих. Мир тому, кто спас Его святыню.А слева — портрет великого и всемилостивейшего монарха Юхана III [14] , с надписью: Возобновителю истинного вероучения. Блаженны верующие.
14
Юхан III (1537–1592) — сын Густава Васы, король Швеции с 1569 г.; проводил политику католизации церкви.
Внизу же, по глади бухты, скользит черная галера — на веслах двенадцать вооруженных гребцов, паруса свисают с мачт и рей как траурные стяги; на корме сидит арестант, королевский сын и брат, бывший король [15] , с гневом и ужасом смотрит он на высокую крепость, где ребенком играл в веселые игры, а юношей предавался неукротимым мечтаниям, на ту самую крепость, что была сложена из камней разрушенного узилища и сама стала узилищем.
Звенят, лязгают доспехи и шлемы, клокочет вода, обтекая нос корабля, скрипят весла в уключинах. Рыбак в долбленке замирает, а заметив королевскую особу, обнажает голову. Но старые чайки, которые еще живы, испуганно взлетают и, склонив голову набок, высматривают, нет ли в большой лодке рыбы, однако же видят только людей в блестящих стальных доспехах, с острыми пиками, и тут слышится барабанная дробь, раскатистая, рокочущая, будто настоящий гром, и тогда чайки понимают, что пришло время спасаться бегством, ибо скоро черный корабль плюнет дымом и огнем, и они подбирают желтые свои лапы, прячут их в перьях, летят над шхерами прочь отсюда и опускаются затем на Стрёммене, возле большого города. А там все по-новому! Новые башни и новые решетки, новый король и новые господа, новые триумфальные ворота и новые виселицы, и совершенно новая кровь бежит по сточным канавам в Стрёммен, где корюшка да уклейка плещутся в пресных водах, и у людей опять новое платье и новые лица, но вид у них при новом платье не очень-то веселый; они носят высокие воротники, словно опасаются за свою шею, и облекают плечи свои плащами, на всякий случай, ибо вечно дуют новые ветры. Наверху же, на дворцовой террасе, восседает новый король [16] с новым своим советником; они пьют старое рейнское вино из старинных золотых кубков, пьют за новые триумфальные ворота и новые виселицы, полагая, что все вполне хорошо. Но чайки думают иначе, ведь рыба ушла от всей этой новизны, и оттого чайки тоже летят над шхерами прочь отсюда, в открытое море. Там тихо и спокойно, там все, как раньше, а это нравится чайкам больше всего на свете.
15
Эрик XIV (1533–1577) — сын Густава Васы, король Швеции в 1560–1568 гг.; после низложения с престола некоторое время был узником Грипсхольмского замка.
16
Имеется в виду Юхан III.
КОРМИЛЕЦ СЕМЬИ
Он просыпается утром после тяжелых снов о просроченных векселях и рукописи, не сданной вовремя. От ужаса его волосы взмокли, и, пока он одевается, щеку подергивает тик. Но в соседней комнате уже щебечут дети, и вот он окунает разгоряченную голову в холодную воду, а затем пьет кофе, который варит себе сам, чтобы не тревожить бедняжку няню в такое раннее время: ведь еще только половина восьмого. Он застилает постель, чистит щеткой платье и садится писать.