На Лесном озере

О'Брайен Тим

– Простите, не понял?

– Вашу руку, – повторила она.

– Да ни за что на свете, – хохотнул отец.

– Ну-ка долой пиджак

Отец вымученно улыбнулся; он был высокий, солидного вида мужчина с курчавыми черными волосами, голубыми глазами и покатыми сильными плечами. С пиджаком он что-то долго возился.

– Смертельная гильотина, надо же, – бормотал он. – Очень необычно.

Просовывайте ладонь до запястья. И никаких резких движений.

– Боже, – сказал он.

– Вот так, молодцом.

Весело блеснув глазами, Морковная дама подняла лезвие. Подержала несколько секунд, потом поманила Джона к себе за прилавок

– Знаешь секрет? Глаза у отца забегали.

– Стойте, какой

еще секрет, ничего он не знает.

– Знаю, – сказал Джон. – Тут просто.

– Да вы что, черт побери, ребенок не имеет ни малейшего…

– Просто, я говорю.

Отец нахмурился, сжал свободную руку в кулак, нахмурился еще больше. Рука в хомуте гильотины выглядела мощной, мясистой.

– Нет, вы меня послушайте, инструкция-то где? Такие вещи без инструкций не продают. Я серьезно спрашиваю. Письменная инструкция должна быть.

– Ах ты господи, – сказал Джон, – тебе же велено не дергаться.

Он взялся за рукоятку лезвия.

Власть – вот в чем вся штука.

Морковная дама скрестила руки на груди. Зеленые звезды у нее на щеках вспыхивали огнем вожделения.

– Давай, давай, – сказала она. – Сейчас он свое по лучит.

В иные дни Джон Уэйд хотел раскроить Кэти живот, заползти внутрь и остаться там навсегда. Он хотел плыть с током ее крови, карабкаться по ее позвонкам, пить из ее матки, прижиматься животом к тугой красной мышце ее сердца. Он хотел срастить свою плоть с ее плотью.

И это почти всегда было ужасно. Он боялся ее потерять. У него были свои тайны, у нее свои.

И, бывало, опять шли в ход шпионские штучки. С утра по субботам он крался за ней в химчистку на Окаби-на-авеню, потом в аптеку, потом на почту. Пересекал следом за ней улицу, заходил в супермаркет, смотрел издали, как она возит тележку взад-вперед по проходам, потом бежал домой и ждал ее возвращения.

– Ну, что сегодня на обед? – спрашивал он, и Кэти, быстро взглянув на него, отвечала:

– Сам мне скажи.

Мимолетно, пока Кэти разбирала продукты, ее глаза темнели, покрывались серыми пятнышками. Вот глаза-то, думал он. Он хотел высосать их из орбит. Хотел ощутить на языке их вес, насладиться вкусом белка, покатать их во рту, как лимонные леденцы.

В это время он просто смотрел, как Кэти опорожняет магазинные пакеты.

– Может, конечно, я свихнулась, – говорила она, – но у меня часто бывает это неуютное чувство. Будто ты меня преследуешь. Червяком каким-то внутрь заползаешь.

Джон улыбался своей фирменной улыбкой кандидата.

– Верно-верно. Правда, не червяком. Змеей.

– А сегодня не выходил?

– Куда не выходил?

– Не знаю куда. Мне просто показалось…

Он крепко притискивал ее к холодильнику. Рукой нащупывал косточку бедра. Шептал ей в ухо:

– Ох и люблю же я тебя…

– Так ты не выходил?

–Давай будем кобрами. Ты да я. Слопаем друг друга.

Кудесник пребывал в своей стихии. То был край, изобилующий потайными ходами, туннелями и подземельями, в которых обитали разнообразные духи и призраки, край, где всеобщим увлечением была магия и где самый сложный реквизит всегда был под рукой: взрывающиеся железные сосуды, волшебные жидкости, всевозможные средства левитации – благодаря им ты мог и сам отправиться на небо, и других отправить; край, где даже воздух был и реальностью, и фикцией, где что угодно могло мгновенно превратиться во что угодно другое. То был край, где порядочность переплелась с диким варварством, где ты мог взмахнуть волшебной палочкой и превратить зубы в зубную пасту, цивилизацию в мусор, где ты мог произнести заклинание в микрофон рации, а потом, усевшись, посмотреть представление – какие вам еще нужны чудеса, какие тайны? – край, где любой

предмет, любая мысль, любое время суток светились всеми невыразимыми загадками человеческой истории. Кругом высились темные непроходимые джунгли. Скалились трупы. Сама война была загадкой из загадок. Никто не знал, к чему все это, зачем они здесь, кто первый начал, кто берет верх, чем это может кончиться. Секреты были на каждом шагу – мины-ловушки в придорожных кустах, сюрпризы от вьетконта, прикрытые красной глиной. И люди, люди. Молчаливые раскосые старцы, дети с ввалившимися глазами, шамкающие старухи. Чего они хотели? Что чувствовали? Кто из них были вьетконговцы, кто свои, кому было все едино? Сплошь тайны. История была тайной. Земля была тайной. Тут были тайные склады оружия и провианта, тайные тропы, тайные шифры, тайные задания, тайные ужасы, соблазны и сожаления. Тайна была превыше всего. Война и тайна были – одно и то же. Человек мог проявить отчаянную смелость – атаковать бункер, к примеру, или стоять в полный рост под огнем, М1 а потом все отводили глаза и молчали, пока кто-нибудь не спрашивал: «Как это ты, на хер, сумел?» – и храбрец только моргал и качал головой, потому что не знал он, что ответить, потому что это была одна из непостижимых тайн его души.

У Кудесника были свои собственные тайны.

Рядовой Уэзерби – это во-первых. Во-вторых, как сильно он полюбил этот край, Вьетнам, который стал ему родным домом. И была еще самая глубокая тайна из всех, тайна деревушки Тхуангиен, тайна, которую он даже для себя самого сделал почти недоступной.

Джон Уэйд знал, что он не в порядке, и однажды вечером завел об этом разговор с Кэти. Хотелось избыть засевший внутри страх.

– Трудно объяснить, – сказал он, – но я иногда не чувствую земли под ногами. Словно я и здесь, и не здесь.

Они были у себя дома, готовили ужин, и в квартире стоял запах лука и гамбургеров.

– Для меня ты здесь, – ответила Кэти. – Очень даже здесь, и мне с тобой очень здорово.

– Этому я рад. Но вот что-то я смотреть на себя боюсь. В буквальном смысле. Не могу глядеть себе в глаза, когда стою перед зеркалом, – по крайней мере, долго не могу. Начинается страх, что я где-то окажусь в другом месте.

Кэти подняла глаза от луковицы, которую резала.

– Что до меня, так мне смотреть на тебя одно удовольствие. Второе по силе в списке моих удовольствий.

– Замечательно. И все-таки, знаешь…

Джон выложил гамбургеры на блюдо. Кэти кинула сверху лук. В ее движениях проглядывала нервозность, словно ей были известны некие истины, но она не хотела нести эту ношу – знать то, что знает. Такова уж была природа их любви.

– А может, бог с ним, с ужином, – сказала она. – Доставь мне первое из удовольствий.

– Я ведь серьезно.

– Я тоже.

– Кэт, послушай, нам надо поговорить. Со мной нехорошо – были дела кой-какие.

– Не имеет значения.

– Нет, имеет.

Она ласково улыбнулась, глядя поверх его плеча.

– Хочешь, в кино сходим?

– Грязные дела.

– Кино не повредит.

– Черт, ты совершенно не…

Она взяла блюдо с гамбургерами.

– У нас все будет здорово. Просто отлично.

– Это да, – сказал он.

– Вот увидишь.

– Да.

Секунду-другую помолчали. Он смотрел на нее, она на него. Могло повернуться так, могло эдак.

Про рядового Уэзерби Кудесник словом никому не обмолвился. Ведь это, как ни крути, был чистый рефлекс. Но много дней потом ему было не по себе – то словно хмель в голову ударит, то печаль накатит. Ночью в карауле, вглядываясь в темноту, Кудесник вдруг видел, как рядовой Уэзерби начинает улыбаться, потом опрокидывается навзничь, потом смешно выбрасывает руку в сторону.