На лобном месте

Свирский Григорий Цезаревич

Как ощутил опасность Виктор Некрасов, окопный офицер, пишущий в госпитале свою первую книгу? Видать, не столько рассудком, сколько, по словам классика, поротой задницей русского человека он заранее почувствовал ржавую "колючку" цензуры и постарался преодолеть ее с минимальными потерями для художественной ткани повести.

"Дела дерьмовые, -- коротко говорит один из встречных, -- полк накрылся.

Мы молчим.

– - Майор убит... Комиссар тоже".

Через двенадцать страниц снова как бы невзначай: "Слыхал,

что майора и комиссара убило?" Через пять страниц опять, уж вовсе ни к селу, ни к городу: "Говорят, что майора и комиссара убило..."

И все ж не выдерживает норовистый Некрасов чужеродного давления. Добавляет тут же: "...Комиссара убило. Максимов будто в окружение попал. Жаль парня, с головой был. Инженер все-таки..."

Вот так раз! Убило комиссара, а жалко не его, представителя партийного руководства, а Максимова, который с головой был...

Уж лучше бы не вынуждали Виктора Некрасова к вставкам.

Но участие комиссара в боях -- требование не дискуссионное. Либо есть комиссар, либо рукопись никогда не станет книгой. И вот снова обязательная "галочка". Только комиссар, видимо, уже другой: "Я один как перст остался. Комиссар в медсанбате, а начальник штаба ночью ничего не видит".

К тем же "галочкам" прибегает и Эммануил Казакевич. Комиссар, в сюжете лишний, как и у Некрасова, встречает солдата с арбузами.

Ты куда?

– - Раненым.

А, раненым, это правильно, -- изрекает комиссар.

Итак, с ролью партии все в порядке. У Некрасова -- недоглядели малость -- в могиле или в санбате. У Казакевича зато партийным глазом одобрен арбуз.

Но Виктору Некрасову этого мало. Не терпится Виктору Некрасову сказать несколько слов по адресу "наблюдателей"...

Вот эта поразительная сцена:

"В подвале тесно, негде повернуться. Двое представителей политотдела (они указываются прежде всего.
– - Г.С.). Один из штадива. Начальник связи полка. Это все наблюдатели. Я понимаю необходимость их присутствия, но они меня раздражают".

В конце концов Керженцев требует, чтобы все, кто не будут принимать участие в атаке, покинули землянку.

"Глаза у капитана (наблюдателя -- Г.С.) становятся круглыми. Он откладывает газету.

Почему?

– - Потому...

Я прошу вас не забывать, что вы разговариваете со старшим.

– - Я ничего не забываю, я прошу вас уйти отсюда. Вот и все.

– - Я вам мешаю?

– - Да. Мешаете.

– - Чем же?

Своим присутствием. Табаком. Видите, что здесь творится? Дохнуть нечем.
– - Я чувствую, что начинаю говорить глупости..."

Капитан не уходит, но автор уж закусил удила:

" -- Значит, вы собираетесь все время при мне находиться?

– - Да. Намерен.

– - И сопку со мной атаковать будете?

Несколько секунд он пристально, не мигая, смотрит на меня. Потом

демонстративно встает, аккуратно складывает газету, засовывает ее в планшетку и, повернувшись ко мне, медленно, старательно выговаривая каждое слово, произносит:

– - Ладно. В другом месте поговорим.

И выползает в щель. По дороге цепляется сумкой за гвоздь и долго не может ее отцепить".

"Они славные ребята, -- вскользь замечает автор о представителях политотдела, -- понимают, что вопросы сейчас неуместны, и молча занимаются своим делом".

"Славные ребята", естественно, смеются, видя, как капитан пытается отцепиться от гвоздя. Живые люди!.. Они доедают свои консервы. "Я против них ничего не имею -- торопливо добавляет Керженцев-Некрасов.
– - Но не мог же я одного капитана выставить". Они понимающе смеются и, пожелав успеха, уходят.

В подвале сразу становится свободнее..."

Вот что такое пусть и приневоленная, но точная и храбрая проза.

Инстинктивно, все той же "поротой спиной" советского человека почувствовал Виктор Некрасов: акцентировать надо на штабном, а не на "славных ребятах", Боже упаси!..

И по-доброму рассказал также о Сенечке -- полковом агитаторе. О самом низовом работнике агитслужбы, таком же солдате, как и все. Сделал Сенечка чучело Гитлера, выставил его над бруствером, немцы стреляют по Гитлеру, а солдаты хохочут.

Говорили, не сойдет Виктору Некрасову изгнание представителей партии из землянки. Сенечка не перетянет чашу весов.

В самом деле, никто из советских писателей на такое не решался.

Шестьсот советских писателей в те дни сидели в лагерях или были уничтожены.

Виктор Некрасов решился...

И, наконец,

3. "Порок наказан, добродетель торжествует"

Или, как позднее простодушно сформулировала министр культуры СССР Е. Фурцева: "Конец должен быть хорошим..."

Начштаба Абросимова, у В. Некрасова, судят и отправляют в штрафной батальон.

Но -- для читателя -- всего этого как бы нет. Порок не искоренен: кого не застрелили гитлеровцы, добивают абросимовы.

Такова сила повести "В окопах Стадинграда".

Прочтите эту бесстрашную книгу.

Как встретил Запад книгу, открывшую вместе с повестью "Двое в степи" Э. Казакевича правду сталинской эпохи? Заметил ли хотя бы очевидное: в повести сказалось больше, чем автор хотел или решился сказать; что, к примеру, антиподы В. Некрасова -- и прекрасный Ширяев, и преступный Абросимов -- оба обладают правом на бессудное убийство, "трясут пистолетами"? И отнюдь не только в часы атаки... А трибуналами запугивают лишь второстепенных героев.

Фаворитом в те дни выскочил Константин Симонов. Его командировали в Америку с его строго дозированной сталинистской прозой. Он собрал весь газетный мед.