На луче света
Шрифт:
— Первое, что мы сделаем, это постараемся задержать тебя в сознании как можно дольше. Я хочу, чтобы с этого момента ты оставался Робертом, если только я специально не попрошу выйти кого-нибудь другого.
— Не знаю, удастся ли мне удерживать прота.
— Постепенно мы с ним справимся. Просто делай все возможное.
— Буду стараться.
— Отныне вся больница — это твое безопасное убежище. Понял?
— Понял, — ответил он.
— Пойдем, я вернусь во второе отделение вместе с тобой.
С глубокой печалью я узнал, что у Эммы Виллерс была диагностирована неизлечимая и быстро прогрессирующая форма
Я понял, что произошло нечто ужасное, когда Клаус, с выпученными глазами и мертвенно-бледным лицом, ввалился ко мне в кабинет после беседы с Робертом. Я подумал, что он заболел и попросил его присесть. Он покачал головой и выложил всю эту историю.
— Она поялась врачей, — сказал он. — Она нигогда не годила к ним, а я нигогда ее не заставлял, — взяв себя в руки, он добавил: — Я беру больничный. В бое отсутствие исполнять обязанности директора путете вы.
Я начал протестовать — считал, что все эти подробности меня не касаются — но как я мог? Он выглядел таким несчастным, что я похлопал его по плечу (впервые для нас обоих) и сказал ему, что о больнице он может не беспокоиться. Он дал мне ключи от своего кабинета, я выразил какие-то невнятные соболезнования и поддержку по поводу состояния его жены, и он ушел, его покатые плечи были опущены ниже, чем когда-либо. Внезапно я вспомнил проповеди Рассела о стремительно приближающемся апокалипсисе и наконец-то понял, что он имел в виду: для него, как и для всех, смерть означала конец света.
Я сел и попытался представить, как можно исправить все эти непрошеные события. Но всё, о чем я мог думать, это облегчение и благодарность за то, что это не моя жена или кто-то из моих детей, и я поклялся проводить больше времени с Карэн и чаще звонить своим сыновьям и дочерям. Потом я вспомнил, что как у исполняющего обязанности директора у меня будет еще меньше времени, чем прежде, и неохотно направился в кабинет Виллерса в надежде, что его стол будет аккуратно убранным, как впрочем, это обычно и было. Вместо этого, он очень напоминал мой собственный, покрытый неотвеченными письмами, непроверенными документами и непросмотренными сообщениями и записками. Его ежедневник был заполнен с восьми тридцати до половины пятого или позже каждый день на несколько недель вперед. И со смешанными чувствами я подумал: выход на пенсию придется отложить.
Тем вечером, возвращаясь на поезде домой, я размышлял о стремительном прогрессе Роба и о том, что предпринять дальше. Все произошло так быстро, так неожиданно, что я не думал о его лечении с тех пор, как однажды он вышел из своей защитной оболочки. Вдобавок ко всему этому, мне нужно было доделать работу Клауса, как, впрочем, и мою собственную. Я знал, что меня ожидала еще одна бессонная ночь.
У меня завязался разговор с попутчиком, который полдня провел возле своего отца, недавно пережившего сердечный приступ. Я рассказал ему о коллеге, взявшем небольшой отпуск, чтобы побыть со своей умирающей женой. Он искренне сочувствовал, вспоминая все хорошее, что с ним произошло за шесть лет брака и как сильно ему не хватало бы жены, если бы с ней что-нибудь случилось. Оказалось, что он был женат уже три раза и теперь ехал, чтобы повидаться на выходных со своей любовницей, которую, как он утверждал, он также очень сильно любил.
Я подумал: это не для меня. За тридцать шесть лет брака я никогда не изменял Карен. Даже до того, как мы поженились (мы были влюблены с детства). Не то чтобы я обладаю исключительной преданностью, мне далеко до святого. Просто я был бы полным кретином, если бы сделал что-то, из-за чего мог бы ее потерять. В тот момент я горячо надеялся, что ее желание исполнится, и вскоре мы сможем уйти на пенсию, чтобы поселиться в каком-то чудесном местечке.
Затем я вспомнил о Фрэнки, которая никогда не знала блаженства любви и замужества. Я почувствовал к ней такую же жалость, какую испытывал к Клаусу и Эмме Виллерс. Фрэнки была пациенткой Клауса, и теперь она перешла под мою ответственность. Я дал себе слово, что сделаю все от меня зависящее, чтобы добраться до сути ее проблемы и привнести немного радости в ее печальную жизнь без любви.
Во время выходных Уилл взломал код. Чтобы убедиться, что он прав, он просмотрел несколько записанных «высказываний» Дастина, и они все подтвердили. Теперь Уилл был единственным человеком в мире (возможно, кроме прота), кто мог понять, о чем говорил Дастин.
Он позвонил мне из больницы в воскресенье днем, и с возбуждением, какого я от него никогда прежде не слышал, закричал:
— Прот был прав — это была морковь!
— Какое отношение имеет морковь к бреду Дастина?
— Это не бред. Для него это как игра. Он видит все с точки зрения корней — квадратных корней, кубических корней и так далее. Это ничем не ограничено. Он своего рода гений!
Оглядываясь назад, я понимаю, что должен был быть более взволнован открытием Уилла. Когда я не ответил, он воскликнул:
— Помнишь то, над чем мы работали несколько недель назад: «Ваша жизнь действительно забавна…» и так далее? Морковь — это корень, а откусив от нее четыре раза, она становится корнем в четвертой степени: второе, четвертое, восьмое и шестнадцатое слово предложения, и этот цикл повторяется четыре раза. Все остальные его высказывания являются лишь вариациями на эту тему, в зависимости от того, сколько повторений и сколько укусов моркови. Дошло?
— Я очень горжусь тобой, сынок. Это огромное достижение.
— Спасибо, папа. Я приеду в ближайшее время, и мы поговорим, можно ли как-то помочь Дастину. У меня есть кое-какие идеи по этому поводу.
— Правда? Я хочу их услышать.
— Дело в его родителях.
— С чего ты взял?
— Думаю, проблема в них. Во всяком случае, в его отце. Я приходил несколько раз и наблюдал за ними, когда они были вместе. Ты когда-нибудь замечал, как он все время пытается соревноваться с Дастином? Это единственный способ, которым они могут общаться. Все, чем они занимались дома — это играли в игры. Всю свою жизнь Дастин задыхался в попытках конкурировать с отцом, игра, в которой у него не было шансов выйти победителем. Разве ты не видишь? Он должен был придумать что-то, за что его старик не мог бы его избить. Мне нужно бежать, пап. Увидимся через пару дней и обсудим это, ладно?
— Хорошо, но обедать мы не пойдем!
— Как скажешь.
— Уилл, ты видел сегодня прота?
— Неа. Как-то раз я наткнулся на Роберта. Он меня вспомнил. А вот прота давно не видел. Он ушел, папа?
— Еще нет. Но думаю, вскоре это произойдет.
БЕСЕДА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
— Вчера я едва не позвонила вам домой, — бушевала Жизель, расхаживая по моему кабинету.
Я пытался найти до сих пор не просмотренный документ, чтобы отправить его назад с извинениями. — Что стряслось на этот раз? — с раздражением спросил я, что, как ни странно, остановило ее.