На маленьком кусочке Вселенной
Шрифт:
Сана ходила за хлебом в магазин. Вернулась, отнесла хлеб в кухню, затем, на ходу расстегивая жакет, по привычке заглянула в комнату дочери и вздрогнула. Постель Ксаны, заправленная голубым покрывалом, была пуста.
Лишь в следующую секунду она увидела спину дочери, склоненную над столом. В рыжем свитере и черной юбке, какие надевала в школу, Ксана сидела над последним альбомом гербария за сентябрь.
К радости и облегчению, которые испытала Сана прежде всего, примешалась некоторая обида и прежняя настороженность по отношению к дочери: она не могла не слышать, что мать дома.
– Ксана…
Ксана медленно оглянулась. И тот же отсутствующий взгляд, с каким она лежала в постели, остановился на лице матери.
– Ты встала?.. – спросила Сана, чтобы спросить что-нибудь.
Ксана опять склонилась над альбомом.
Шевельнув сомкнутыми к переносице бровями, Сана подошла к ней и, стиснув ладонями ее голову, обратила лицом к себе.
– Ты выздоровела?..
Ксана не ответила.
– Ты не хочешь говорить? Или не можешь говорить? Что с тобой?.. Ксана! Слышишь?!
Хоть бы что-нибудь дрогнуло в лице или глазах дочери в ответ на все эти вопросы. Мать отпустила ее. Отошла к двери.
– Иди поешь.
Пауза затянулась.
– Ты слышишь? Иди пообедай.
И после новой паузы Ксана, глядя в альбом перед собой, не сказала, а будто выжала из себя:
– Я уже пообедала.
– Что ты обедала? – поспешила Сана задать новый вопрос.
Но диалог был закончен.
Сана сняла наконец жакет и, заходя в кухню, подумала, что ко второй смене еще успеет на завод.
Ксана слышала, как она гремела посудой в тазике, споласкивая тарелки, как потом собиралась. Перед уходом заглянула:
– Я на работу. – Подождала. Добавила: – Щи на плите…
Еще чуть подождала и ушла.
Немного погодя Ксана встала из-за стола, убрала альбомы, помедлила. Глаза ее смотрели с той же опустошенностью, как и на людях. Матери она соврала, что пообедала. Теперь вошла в кухню, отрезала себе кусочек хлеба, намазала маслом и, посолив, не чувствуя вкуса, пожевала его.
Часа через полтора наведался в гости дядя Митя.
– Ну, как ты, Ксанка?..
– Ничего…
– Прогулялась бы куда-нибудь… – Молчание. – Чего уж ты так?
Шевельнула плечами:
– Просто…
– Всякое бывает, Ксанка…
Молчание. Отсутствующие глаза. Дядя Митя подсел к столу.
– На меня-то что сердишься?
– Я, дядь Мить, не сержусь.
– Эх-х!.. Ксанка, Ксанка… – Дернув себя за ус, дядя Митя обхватил двумя пальцами лоб и некоторое время, глядя в пол у ног своей бывшей дочери, тоже молчал.
Ксана, заложив руки за спину, прислонилась к дверному косяку.
– Знать, лучше бы ты ко мне тогда пришла… – вдруг сказал дядя Митя. (Она шевельнула плечами.) – Что тебе Сана наговорила?..
Тень досады мелькнула на ее лице.
– Ладно, это я так… – исправил свою ошибку дядя Митя.
Пробыл он долго, но разговор у них так и не склеился. Только уже на прощание, когда дядя Митя сказал: «На меня зла не таи, Ксанка… Ну что я?» – Ксана попросила:
– Ты на меня зла не таи, дядя Митя. Мне сейчас… В общем, дядь Мить, пружинка у меня какая-то лопнула. Вот здесь. – Она показала на грудь. Голос ее при этом был спокойный, как будто речь шла о чем-то совсем не важном и не о ней самой.
Дядя Митя невесело крякнул, дернув себя за козырек.
– Ладно, Ксанка… Про дядю Митю не забывай, если что…
Проводив его, Ксана вернулась в свою комнату. Лежать больше не хотелось. Читать – вовсе. Взгляд ее упал на портфель. Взяла его. Подумав, разложила учебные принадлежности. Глянула на расписание уроков и стала неторопливо складывать тетради, учебники…
Утром на следующий день она пошла в школу.
Она правду сказала дяде Мите, что какая-то пружинка лопнула у нее. Ксана чувствовала этот разрыв почти физически: настолько все для нее переменилось вокруг, настолько все оказалось более простым и ненужным, чем раньше. Прошлое стало далеким и, в сущности, неинтересным воспоминанием. А настоящее… Настоящее затрагивало ее лишь постольку-поскольку. Нельзя же валяться в постели до бесконечности? Вот она и встала. Нельзя всю жизнь просидеть дома? И она пошла в школу.
О Димке она думала мало. Во всяком случае, старалась не думать. Хотела ли она видеть его?.. Вряд ли. Скорее всего – нет. Между ними разверзлась пропасть, которую не только не перешагнуть, но даже глянуть в которую жутко.
Может быть, на нее как-то по-особому посмотрели в классе, может, смолкли все, когда она появилась… Ее это не интересовало.
В канцелярии с утра вновь разногласия. Спор безусловно не выходил за рамки приличий, но Софья Терентьевна отныне прочно размежевала коллектив учителей на своих сторонников и врагов. Такого в ермолаевской школе еще не наблюдалось.
– Как в английском парламенте, – меланхолично заметит по этому поводу Павел Петрович. – Себе, что ли, фракцию создать?
А утративший веру в свои возможности Антон Сергеевич будет думать: может, эти группировки – своего рода шаг вперед? Может, это следствие педагогической активности, борьбы мнений? Уж очень тихо-мирно жили ермолаевские учителя.
Софья Терентьевна зашла к нему в кабинет с мелко исписанной тетрадкой в клеточку. Как выяснилось, это был конспект лекции «О дружбе и любви». Софья Терентьевна имела желание прочитать свою лекцию для восьмиклассников.
При одном взгляде на молодую, вызывающе красивую физичку Антон Сергеевич готов был впасть в уныние.
Он дал свое согласие на лекцию.
Услужливый физрук тут же вывесил объявление в коридоре, что после пятого урока состоится вечер. Но, полагая, что о любовно-дружеских отношениях имеют крайне смутные представления не одни восьмиклассники, Софья Терентьевна пригласила на вечер все старшие: седьмой, восьмой, девятый и десятый классы. Прочитав это объявление, Надежда Филипповна взбунтовалась. И, не найдя смысла в никчемном канцелярском споре, направилась по стопам Софьи Терентьевны к директору.